Последний свидетель

Светлана Кекова ПОСЛЕДНИЙ СВИДЕТЕЛЬ

* * *

Мы таинственным даром владеем —
И Орфей не спускается в ад.
Но растениям, как лицедеям,
Дан приказ начинать маскарад.

В этом райском преддверии ада

Раздевается клёнов толпа,
Ты под льющийся вальс листопада
Повторяешь нехитрые па.

Всё невидимым солнцем согрето,

Еле движется рыба в реке,
Мир бредёт, как безумная Грета,
С котелком и корзинкой в руке.

А зима ухмыляется нагло,

Приподняв подведённую бровь:
«Воля к власти над словом ослабла
И покинула душу любовь».

И художник с кричащей палитрой,

Тайно любящий краску одну,
Как Орфей, не сумеет молитвой
Усмирить ледяную волну.

Но, небесному пению вторя,

Где-то в жизни и в смерти иной,
Лик блаженства с морщинами горя,
Как светило, взойдёт надо мной.

* * *

Мать в лесу ребёнка нянчит,
у неё цыганка клянчит:
«Дай копейку, дай пелёнку,
погадаю я ребёнку!».

Червь в лесу деревья точит,

птица мелкая поёт.
Кто нам голову морочит,
жить спокойно не даёт?

Путник в греческом хитоне

в лес собрался по грибы,
на его видны ладони
иероглифы судьбы.

Каждый символ что-то значит:

вот — земля, а вот — огонь…
Но в глубоких складках прячет
человек свою ладонь.

Плащ надев с двойной подкладкой,

он не хочет в мир иной,
он доволен кисло-сладкой,
горькой участью земной.

Крепнет капель перебранка,

гриб под деревом торчит,
спит ребёнок, а цыганка
то хохочет, то молчит.

Тишина сродни безлюдью,

дождь подобен молоку,
чёрный ворон кормит грудью
воронёнка на суку.

И, имея смерть в резерве,

что же в жизни видит он?
В небе — крести, в сердце — черви,
тёмный лес со всех сторон.

* * *

Осень приготовит нам коктейли:
солнце, ветер, листьев вороха…
Но уже сказал Владимир Вейдле:
«Наступают сумерки стиха».

Это значит, что цветок и птица

дарят нам напрасные труды,
что уже не может воплотиться
солнце в капле дождевой воды.

Только мы с тобою, как ни странно,

спим без снов до самого утра,
и летят созревшие каштаны
в воды Иордана и Днепра.

* * *

Спит осень на ложе Прокруста,
просторно и пусто вдали,
и грузные розы капусты
торчат из холодной земли.

Берёзы промокли до нитки,

стоят, не подняв головы,
и бедные две маргаритки
видны среди жёлтой травы.

Они ни о чём нас не просят

и нас понимают с трудом…
А жёлтые листья заносят
хозяином брошенный дом.

* * *

Всё в природе приходит в движение,
и выходит в лесу на амвон
иерей, запрещённый в служении —
потерявший величие клён.

Где восторг его, трепет, свечение?

Где священной листвы ремесло?
Золотое его облачение
потемневшей водой унесло.

Мы бы тоже заплакали, только ведь

заключённая в теле душа
всё твердит, что последняя проповедь
несказанно была хороша.

* * *