Последний вечер в Лондоне

Прешес могла бы это представить. Она жила здесь, видела и слышала все это. Нам еще столько нужно было узнать, столько она могла нам рассказать. И все же чем больше вопросов возникало, тем тревожнее мне становилось.

…Ни один героический поступок не совершается лишь ради самого акта героизма. Это всегда расплата, всегда покаяние. Всегда исправление.

По моим рукам пробежали мурашки, словно Прешес со своими призраками стояла за моей спиной и шептала мне на ухо. Это заставило меня подумать о сумочке, которую я поставила на ее комод. О ее тяжести. Просто воспоминания.

Оставив ноутбук на столе, я выключила лампу и вышла из комнаты, сказав себе, что вернусь в постель, и неважно, как долго буду пытаться уснуть. Теперь я совершенно проснулась и думала о женщине, которая умирала и забирала с собой свои воспоминания.

Я ненамеренно остановилась перед дверью спальни Прешес, подумав, что услышала звук оттуда. Я вспомнила, что прошлым вечером окна были открыты. Представив себе голубя, обгадившего старинную мебель и кружевное постельное белье Прешес, я раскрыла дверь, быстро прошла через гостиную в спальню и ударила по выключателю на стене.

Небольшая люстра наполнила комнату скорее тенями, чем светом, но, по крайней мере, я разглядела, что окна закрыты, а занавески не шевелятся. Кровать была заправлена, аккуратно сложенный персиковый шелковый пеньюар Прешес лежал в изножье, а тапочки дожидались свою хозяйку на полу. Все как обычно. Я замерла, ожидая снова услышать тот же звук, но в конце концов поняла, что он, должно быть, доносился из какой-нибудь соседской квартиры.

Повернувшись, чтобы уйти, я заметила, что сумочка в форме коробки все еще на комоде, где я ее положила прошлым вечером. Я стояла на особенно скрипучей половой доске и переминалась с ноги на ногу, прислушиваясь к тому, как она протестует. Словно она знала, о чем я думала. Словно знала, что мама воспитала меня лучше.

Я сделала шаг в сторону дверного проема, вспомнив, как Прешес тихо стонала, сидя у окна с сумочкой в руках. Как она сказала мне, что чувствует себя так, словно смотрит на остановившиеся часы, но при этом слышит их тиканье. В ее словах звучало отчаяние, тающая надежда. Словно впервые она смогла увидеть тусклый свет избавления впереди.

Я повернулась и посмотрела на сумочку. Прешес могла сейчас умирать. Прямо сейчас она могла умирать и забирать с собой не только свои воспоминания, но и свой последний шанс на избавление. На искупление.

Прежде чем отговорить себя, я схватила сумочку и раскрыла ее. Очень аккуратно я начала вынимать ее содержимое, одну за другой раскладывая вещи на комоде. Первым я достала уже знакомый портсигар. Затем я засунула руку в темные внутренности сумочки, нащупала маленький, твердый предмет и вынула его, чтобы изучить под светом.

Незатейливая белая фигурка состояла из углов там, где должны были быть изгибы, отчего я не сразу поняла, что́ это – пока не посмотрела на нее спереди, не увидела улыбку и не признала в ней дельфина. Он был несомненно вырезан из слоновой кости – еще до того, как она попала под запрет. Он был красив странной красотой, и я некоторое время сжимала его в кулаке, чувствуя его грани и размышляя о его значении.

Положив его рядом с портсигаром, я вынула скомканный льняной носовой платок. Я чуть было не уронила его, так как не ожидала, что там что-то завернуто. На красных и белых камнях броши отразился свет люстры. Над эмблемой, которую я видела на военной форме Грэма на его фотографии, стояли буквы «RAF».

Мой взгляд упал на пожелтевший и помятый платок с темно-синей монограммой. «ГНС». Грэм Нэвилл Сейнт-Джон. Я вспомнила, как Пенелопа называла его полное имя после того, как ей позвонила Гиацинт и сказала, что нашла Грэма в архивах.

Нахмурившись, я разглядывала коллекцию на туалетном столике, переводя взгляд с одного предмета на другой в попытке найти связь между ними. Понять, почему Прешес хваталась именно за эти воспоминания. Особенно за значок и платок. Она отдала сумочку Еве, так, может, это сувениры Евы? Как они оказались у Прешес?

А может, Прешес знала о том, что произошло с Евой, больше, чем говорила нам?

В моей уставшей голове кружилась одна-единственная мысль, идея, слишком невероятная, чтобы выразить ее словами, слишком несуразная, чтобы считать ее правдоподобной. Единственная мысль, маячившая на периферии моего сознания с того самого момента, как я впервые увидела свадебное фото Софии. Я отбросила эту мысль, не желая разбираться с ней, отложила, чтобы изучить ее позже, при свете дня.