Последний вечер в Монреале

Он не довольствовался созерцанием окрестностей, а стремился показать ей то, что он в них узрел, поделиться своей влюбленностью в прекрасное, во всех тонкостях, которые он исподволь подмечал, как бы долго или быстро он ни ехал. Когда он рассказывал о частностях – цветах, оградах, особняках, поэтичных названиях городов – Лилию переполняло чувство безыскусного обожания. Но в этом мире она чувствовала себя стесненной; она не была его истинной частицей, а с той ночи, когда начался отсчет ее воспоминаний (льдинки об оконное стекло, потеря кролика, снег), обычаи сего мира стали ей чужды. Она хватала на лету все, что ни попадя, – из книг и телепередач, осторожно отмечая про себя существование семей с двумя родителями, домов, школ, домашних питомцев, запоминая интригующие фразы из семейной жизни вроде «ребенок с ключом на шее», «садик за домом», «ультрасовременная кухонная утварь», «полуподвал». Она скользила по жизни поверхностно, как фигуристы, быстро и слаженно, но ни разу не пробивала лед, не погружалась в ужасающе прекрасные воды, не окуналась и не научилась плавать среди течений и стремнин – оттенков и отсветов, величественных ужасов, которыми полнятся бурлящие воды жизни.

На бензоколонках отец покупал журналы: «Нью-Йоркер», «Ньюсвик», «Сайнс таймс», которые она изучала тщательно, как антрополог, в поисках сведений о внешнем мире. Он покупал книги на языках, которые ей надлежало изучать (испанском, итальянском, немецком), и давал задания: «Деточка, пока мы едем в Сент-Луис, переведи-ка мне письменно первые полстранички». И она лихорадочно корпела над нужным двуязычным словарем (английско-немецким, испанско-английским, итальянско-английским), а он предупреждал: «Десять миль, детка, восемь, шесть. Время истекло». Вечером в мотеле он пробегал по странице красным карандашом, а она делала вид, будто ей это безразлично, и спокойно смотрела телевизор, который излучал голубое мерцание, как и в тысячах гостиничных номеров, пока она, уставясь в него, втайне надеялась увидеть себя на экране. Когда она была помоложе, то внушала себе не без самодовольства, что некоторые люди исчезают навсегда и бесследно. До интервью на передаче «Нераскрытые преступления» она все еще считала себя одной из них. Она не перестала ощущать себя счастливой и после того, как увидела себя по телевизору. Но после телепередачи она осознала, что однажды всему этому придет конец.

21

– Пап, – сказала однажды Микаэла, стоя у подножия лестницы, когда он работал за столом в гостиной, – а можно я сбегу и поступлю в цирк?

Кристофер недоуменно поднял глаза. С тех пор, как из самой старой Библии вырвали лист, он почти не бывал дома; он не мог взглянуть на жену, не подумав об этом, у него в голове не укладывалось, как она могла так чудовищно его подвести, поэтому избегал всяческих встреч с нею. Микаэла стала выглядеть как-то иначе, и только потом до него дошло, что с тех пор, как он в последний раз по-настоящему к ней присматривался, она сменила прическу.

– Который час? – спросил он.

– Час ночи.

– Ты идешь завтра в школу?

– Да, – сказала она. – Можно мне уйти в цирк?

– Ты не можешь уйти в цирк, – ответил он, раздосадованный вопросом, но все же довольный тем, что разговаривает с ней; и, глядя на нее, вспомнил, что ее позднее школьное фото все еще лежит в ящике служебного стола. – Мы это обсуждали, помнишь? Несколько недель назад, когда ты растянула лодыжку. Ответ отрицательный.

– Шесть месяцев назад.

– Шесть месяцев, – сказал он, покачав головой.

Она озадаченно смотрела на него.

– Прошу прощения, – сказал он. – Ответ все равно отрицательный.

– Ну почему же нет?

– Сама знаешь, почему нет. Мы уже покончили с цирком.