Последний вечер в Монреале

Микаэла и Илай погрузились в молчание под матерчатой листвой синтетического дерева. Поверхность дня обволакивал белый шум рождественских песнопений. В эти послеполуденные часы в ресторанном дворике было малолюдно. Прохожие, обремененные зимними пальто, молча пробирались сквозь ландшафт пластмассовых столиков и бледного кафеля. Несколько столиков по соседству были заняты: конторские служащие, уставясь в пустоту отсутствующим взглядом, поедали в обеденный перерыв жирную еду из пенопластовых коробок. Две девушки с именными табличками магазина «Гэп» налегали на кексы и нервно смеялись за столом напротив.

Уборщик показал на поднос Микаэлы и сказал ей что-то; Илай смотрел на нее в ожидании ответа, но она лишь взглянула на него. Тот повторил.

– Je ne parle pas français, – сказала она.

Мужчина покачал головой и удалился, не притронувшись к подносу.

– Что ты ему сказала?

– «Я не говорю по-французски». Полезная фраза в этих местах.

– Ты не говоришь по-французски?

– Не особенно. Несколько слов. Никогда не умела. Он мог бы и повторить по-английски.

– Он мог и не знать английского. Как ты можешь тут жить, не зная французского?

– Вот именно, – сказала она, все еще глядя на протирщика столов. – Все это не имело бы значения, если бы они не бросили цирк.

Он взглянул на нее из-за белого пластмассового столика, думая о той парочке, которая засмеяла его, когда он спросил у них дорогу по-английски в первый вечер, и смутно почувствовал, что начинает ее понимать.

Холод за стенами кафе сгущался до тех пор, пока улицы не побелели от мороза. Микаэла пила черный чай в пять утра, заторможенная таблетками и бессонницей, но уснуть не могла. Илаю подумалось, что если бы он просидел с Микаэлой подольше, то она, утомленная в предутренние часы, продолжая говорить и говорить в таком состоянии, глядишь, и проговорилась бы, где находится Лилия, если она еще в этом промерзлом городе, если она жива, если она вообще когда-либо существовала, но вместо этого Микаэла рассказывала про террористов и циркачей.

– Я тебе рассказывала про бомбиста, который громил кафе Second Cup?[18]

– Нет, – сказал он, – вряд ли.

На пору отрочества Микаэлы пришелся короткий период, когда у кафе с английскими названиями появилась привычка взрываться, что, по ее разумению, вполне сочеталось с драматизмом ее подросткового возраста. В то время она просиживала уйму времени в кафе, надеясь быть застигнутой каким-нибудь грандиозным историческим событием, но психа-одиночку изловили и упекли в тюрьму прежде, чем он успел взорвать очередное заведение. Это обстоятельство, кажется, ее разочаровало. Илай смотрел на нее, не будучи уверенным, говорит ли она правду, и она приступила к очередному повествованию о цирке своих бабушек-дедушек, а не о том, где Лилия.

Ее одиночество сидело за столиком, словно третий сотрапезник; они просиживали так часами, и оба понимали, что как только он узнает, где Лилия, то сразу же упорхнет в Нью-Йорк, а она останется, одна-одинешенька, как на льдине после кораблекрушения. Она держалась за свои сюжеты как за валюту и каждую ночь тратила мало-помалу. Воспоминания о круговороте одержимости, что подобна вытатуированной змее, непрерывно жалящей себя за хвост: маленькая девочка в своей спальне фантазирует о динамите и канатах, этажом ниже ее отец-сыщик одержим Лилией, мать приносит домой торт и исчезает навсегда. У Микаэлы для него всегда находился очередной рассказ. Ее повествования всегда развивались по касательной к жизни Лилии. Всегда казалось, что она вот-вот скажет, где Лилия. А он и рад был бесконечно просиживать с ней, избегая возвращения в отель, где его ждали до обидного пустая кровать и безразличные коридорные, но порой засыпал в кресле, опустив подбородок на грудь, уплывая в холодные сны про взрывы в кафе, торты и натянутые канаты. Она оставалась рядом, заказывая время от времени черный чай и наблюдая налитыми глазами за наступлением утра. Он засыпал под звучание ее голоса, и иногда, просыпаясь, слышал ее речь.

Она распространялась о языках до утра. В особенности, каково говорить на нежелательном языке там, где другой язык насаждается посредством телефонной «горячей линии» для граждан-осведомителей. В Квебеке принимали законы, закрепляющие использование французского языка, открывали агентства, следящие за их соблюдением, и по бесплатному номеру можно было заявить о нарушениях в La commission de protection de la langue françai[19]. Нарушением считались и такие незначительные проступки, как английская надпись перед французской на вывеске, рассказывала она, и английский шрифт крупнее французского, и если продавщица говорила hello вместо bonjour воскресным днем в дамском обувном отделе. Санкции – от штрафа до отзыва предпринимательской лицензии.

– Представь, каково здесь, – сказала она, – если не говоришь на языке. – Объясняла она граффити возле клуба «Электролит»: Montréal en français: 101 ou 401[20]. Закон № 101 ограничивает использование английского языка. А шоссе № 401 ведет вон из города. «Говори по-французски или убирайся».