Посмертные записки Пикквикского клуба

Читатели, может быть, припомнят, что утро тринадцатого февраля должно было предшествовать тому знаменитому дню, когда специальный суд присяжных определил окончательно рассмотреть процесс вдовы Бардль против почтенного президента Пикквикского клуба. Это было самое хлопотливое утро для камердинера ученого мужа. С девяти часов пополуночи и до двух пополудни мистер Самуэль Уэллер путешествовал из гостиницы «Коршуна и Джорджа» в апартаменты мистера Перкера и обратно. Никак нельзя сказать, чтобы предстояла особенная надобность в подобной беготне — юридическая консультация уже была окончена давным-давно, и вероятный способ действования в суде был определен и взвешен; но мистер Пикквик, доведенный до крайней степени тревожной раздражительности, беспрестанно отправлял к своему адвокату маленькие записки следующего содержания:

«Любезный Перкер, все ли идет хорошо?»

В записках самого мистера Перкера неизменно содержался один и тот же ответ:

«Любезный Пикквик, все как следует по возможности».

Дело в том, что до окончательного заседания в суде ничего не могло идти ни хорошо, ни дурно, и ученый муж тревожился напрасно.

Но кто из смертных избегал когда-либо этого тревожного состояния, когда нужно было первый раз в жизни, волей или неволей, явиться на специальный суд присяжных? — Мистер Самуэль Уэллер, знакомый в совершенстве с общими слабостями человеческой природы, исполнял все предписания своего господина с тем невозмутимым спокойствием, которое составляло самую резкую и прекраснейшую черту в его оригинальной натуре.

Самуэль Уэллер сидел за буфетом, утешая себя завтраком и обильными возлияниями горячительной смеми, долженствовавшей успокоить его после продолжительных утренних трудов, как вдруг в комнату вошел молодой детина около трех футов в вышину, в мохнатой фуражке и бумазейных штанах, обличавших в нем похвальное честолюбие возвыситься со временем до степени конюха или дворника в трактире. Он взглянул сперва на потолок, потом на буфет, как будто отыскивая кого-нибудь для передачи своих поручений. Рассчитывая весьма благоразумно, что поручение его могло относиться к чайным или столовым ложкам заведения, буфетчица «Коршуна и Джорджа» обратилась к нему с вопросом:

— Чего вам угодно, молодой человек?

— Нет ли здесь одного человека по имени Самуэль? — спросил юноша громким голосом.

— A как фамилия этого человека? — сказал Самуэль Уэллер, озираясь кругом.

— A мне почем знать? — живо откликнулся молодой джентльмен, не снимая своей фуражки.

— Ох, какой же вы заноза, молодой человек, — сказал Самуэль, — только знаете ли что?

— A что?

— На вашем месте я припрятал бы куда-нибудь подальше этот картуз. Волосы — вещь дорогая, понимаете?

Молодой детина скинул фуражку.

— Теперь скажите, любезный друг, — продолжал мистер Уэллер, — зачем вам понадобился этот Самуэль?

— Меня послал к нему старый джентльмен.

— Какой?

— Тот, что ездит на дилижансах в Ипсвич и останавливается на нашем дворе, — отвечал молодой детина. — Вчера поутру он велел мне забежать в гостиницу «Коршуна и Джорджа», и спросить Самуэля.

— Это мой родитель, сударыня, — сказал мистер Уэллер, обращаясь с пояснительным видом к молодой леди за буфетом. — Ну, еще что, молодой барсук?

— A еще нынче в шесть часов пожалуйте в наше заведение, так как старый джентльмен желает вас видеть, — отвечал детина.

— Какое же это заведение?

— Трактир «Голубой дикобраз» на Леденгольском рынке. Угодно вам прийти?

— Очень может быть, что и приду, — отвечал Самуэль.

Молодой детина поклонился, надел фуражку и ушел.

Мистер Уэллер выхлопотал без труда позволение отлучиться, так как господин его, погруженный мыслью в созерцание превратности человеческих судеб, желал остаться наедине весь этот вечер. Времени оставалось еще вдоволь до назначенного срока, и мистер Уэллер не имел никакой надобности торопиться на свиданье со своим почтенным отцом. Он шел медленно, переваливаясь с боку на бок и оглядываясь во все стороны с великим комфортом наблюдателя человеческой природы, который везде и во всем отыскивает предметы, достойные своей просвещенной любознательности. Так бродил он около часа, по-видимому, без всякой определенной цели; но, наконец, внимание его обратилось на картины и эстампы, выставленные в окнах одного магазина. Самуэль ударил себя по лбу и воскликнул с необыкновенной живостью:

— Какой же я пентюх, черт побери! Ведь забыл, так-таки решительно забыл! Хорошо, что еще не поздно!