Посмертные записки Пикквикского клуба

— Да, любезный, плохо тут кудахтать на старости лет, когда, так сказать, единственный сын, единственное детище готовится пеплом убелить седую твою голову и свести тебя до преждевременной могилы. Эх, Сэмми, Сэмми!

— Ты никак с ума рехнулся, старичина!

— Как тут не рехнуться, когда тащит тебя в западню какая-нибудь кокетница, а ты себе и в ус не дуешь! Уж если речь пойдет о твоей женитьбе, я должен вырыть себе заживо могилу и растянуться во весь рост. Пропал ты, дурень, ох, пропал ни за грош!

— Успокойся, почтенный родитель: я не женюсь, если ты не дашь особых разрешений. Вели-ка лучше подать себе трубку, а я прочитаю тебе письмецо. Ты ведь дока насчет этих вещей.

Успокоенный как этим ответом, так и перспективой насладиться сосанием трубки, мистер Уэллер позвонил и, в ожидании трубки, скинул с себя верхний сюртук, затем, прислонившись спиной к камину, выпил еще стакан пунша и, повторив несколько раз утешительные для родительского сердца слова сына, он обратил на него пристальные взоры и сказал громким голосом:

— Катай, Сэмми!

Самуэль обмакнул перо в чернильницу, чтобы делать исправления по замечаниям своего отца, и начал с театральным эффектом:

— «Возлюбленное…»

— Постой! — воскликнул мистер Уэллер старший, дернув за колокольчик.

В комнату вбежала служанка.

— Два стакана и бутылку утешительного с перцем!

— Очень хорошо, мистер Уэллер.

И через минуту трактирная девушка воротилась с утешительной влагой.

— Здесь, я вижу, знают все твои свычаи и обычаи, — заметил Самуэль.

— Как же, любезный, я бывал здесь на своем веку, — отвечал старик. — Отваливай, Сэмми!

— «Возлюбленное создание», — повторил Самуэль.

— Да это не стихи, я надеюсь? — спросил отец.

— Нет, нет, — отвечал Самуэль.

— Очень рад слышать это, — сказал мистер Уэллер. — Поэзия — вещь неестественная, мой милый. Никто не говорит стихами, кроме разве каких-нибудь фигляров, перед тем как они начинают выделывать разные штуки перед глупой чернью, да еще разве мальчишки кричат на стихотворный лад, когда продают ваксу или макасарское масло. Порядочный джентльмен должен презирать стихи, любезный друг. — Ну, отчаливай.

И, высказав эту сентенцию, мистер Уэллер закурил трубку с критической торжественностью. Самуэль продолжал:

— «Возлюбленное создание, я чувствую себя просверленным…»

— Нехорошо, мой друг, — сказал мистер Уэллер, выпуская облака. — Какой демон просверлил тебя?

— Нет, я ошибся, — заметил Самуэль, поднося к свету свое письмо. — «Пристыженным» надо читать, да только тут заляпано чернилами. — «Я чувствую себя пристыженным».

— Очень хорошо, дружище. Откачивай дальше.

— «Чувствую себя пристыженным и совершенно окон…» — черт знает, что тут такое вышло, — проговорил Самуэль, напрасно стараясь разобрать каракульки на своей бумаге.

— Всмотрись хорошенько, мой милый, — сказал отец.

— Всматриваюсь, да ничего не разберу. Чернила, должно быть, гадкие. Вот только и осталось, что «к», да «н», да еще «м».

— Должно быть — «оконченным», — подсказал мистер Уэллер.

— Нет, не то, — возразил Самуэль. — «Оконтуженным». — Вот так!

— Ну, это не совсем ловко.

— Ты думаешь?

— Никуда не годится. Стыд с контузией не склеится, — отвечал мистер Уэллер глубокомысленным тоном.

— Чем же мне заменить это слово?

— Чем-нибудь понежнее… Вот увидим, — сказал мистер Уэллер после минутного молчания. — Откалывай, Сэмми!

— «Я чувствую себя пристыженным и совершенно оконтуженным…»

— Постой, постой, дружище! — прервал старец, бросая свою трубку. — Поправь — «оконфуженным» — это будет поделикатней.

— Оно и правда: стыд и конфузия всегда сольются, — отвечал почтительный сын, делая поправку.

— Всегда слушайся меня, мой друг, — отец не научит дурному свое единственное детище. — Отмахни теперь все сначала.

— «Возлюбленное создание, я чувствую себя пристыженным и совершенно оконфуженным, сбитым с панталыка, когда теперь обращаюсь к вам, потому что вы прехорошенькая девчоночка, и вот все, что я скажу».

— Изрядно, мой друг, то есть, скажу я тебе, это просто — деликатес, мой друг, — заметил мистер Уэллер старший, выпуская прегустое облако дыма из своего рта.

— Я уж и сам вижу, что это недурно, — сказал Самуэль, обрадованный родительским комплиментом.

— И что мне особенно нравится, дружище, так это колорит, склад, то есть простая и естественная сбруя всех этих слов, — сказал мистер Уэллер старший. — Иной бы здесь наквасил каких-нибудь Венер, Юнон или другой какой-нибудь дряни, а ты просто режешь правду — и хорошо, друг мой, очень хорошо. К чему пристало называть Венерами всех этих девчонок?

— Я тоже думаю, отче, — отвечал Самуэль.

— И справедливо думаешь, мой сын. Ведь после этого, пожалуй, дойдешь до того, что какую-нибудь девчонку станешь называть единорогом, львицей, волчицей или каким-нибудь из этих животных, что показывают в зверинцах.

— Правда твоя, отче, правда.

— Ну, теперь наяривай дальше, мой друг.

Самуэль вооружился опять своим листом, между тем как отец, от полноты сердечного восторга, затянулся вдруг три раза, причем лицо его одновременно выражало снисходительность и мудрость. Картина была назидательная.