Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

Так случилось, что эта девушка, в отличие от Лизы, как раз встречалась со Львом Толстым. И он был в восхищении от ее ума, искренности! Мария талантливо исполняла украинские песни и вообще была артистична, проработав несколько лет в одном из украинских театров. Толстой советовал ей вернуться в деревню, но Ветрова возразила: “Я сказала, что, к сожалению, для того, чтобы ясно сознать, что делать и где, — для этого непременно приходится учиться, и даже именно в тех городах, против которых он так ратует, так как провинция, наша милая сонная провинция, способна только разбудить потребность жизни, может быть, даже тем, что она составляет слишком резкий контраст с тем идеалом, который рисуется юности. Может быть, Толстой остался и недоволен моим ответом, но мне ответил, что, пожалуй, я и права…”

Так или иначе, но Толстого интересовала судьба Ветровой, и он был потрясен ее гибелью.

Глядя на фотографию Ветровой, на это чистое и вдохновенное лицо, нельзя не проникнуться симпатией к этой девушке, которая столько преодолела ради образования и могла бы сделать для России столько полезного! Тюремный срок за “лахтинское дело”, скорее всего, не грозил. Все его участницы были только высланы за пределы Петербурга. (Впрочем, не исключено, что это решение было принято благодаря поступку Ветровой, вызвавшему волну протеста в студенческой среде.) Но что случилось в Петропавловке? Если эта девушка и в самом деле была изнасилована тюремщиками (именно этот слух устойчиво ходил в среде курсисток), чудовищность события не могла не возмущать до последней степени! Слабой девушке во время предварительного заключения грубо, по-животному напомнили, что она — всего лишь “девка” и должна “знать свое место”.

Именно дневник Ветровой как главный аргумент в пользу того, почему она в конце концов примкнула к “красным”, Дьяконова выдвигает в длинном письме к Введенскому — не известно, отправленному или нет. Это письмо крайне интересно, потому что, по сути, является не спором с Введенским, а попыткой убедить саму себя в справедливости такого решения. В этом письме Лиза постоянно путается в доводах, порой приводя противоречивые аргументы. Но весь эмоциональный тон письма понятен. Ее возмущает высокомерие, с которым профессор общается с курсистками с высоты своей кафедры.

Вы очень гордый человек: не удивлюсь, если Вас возмутит искренний тон этого письма… Вы не привыкли, чтобы с Вами говорили так смело… А я — не привыкла рабски преклоняться и молчать перед кем бы то ни было…

Это письмо — эхо того разговора, который был у Лизы с Введенским в начале учебы. Той беседы, когда на вопрос о смысле жизни, о бессмертии души, о том, не лучше ли ей вовсе жить без веры в Бога, Введенский ответил: “Теперь, после моих лекций, никакое материалистическое сочинение не докажет вам, что не существует возможность веры в бессмертие”.

Вся беседа длилась несколько минут. Но она помнила о ней несколько лет. В этом письме она пыталась высказать профессору то, что на самом деле ее мучило. Не получилось. Во время беседы она молчала, не смея ему возражать, а в письме захлебывалась в словах и говорила совсем не то, что хотела. “Молодежь”, “молодые люди”, “молодая душа”, “справедливость требований учащейся молодежи”. Но из самой глубины письма раздавался один-единственный стон. Да открой же ты глаза, надутый философский индюк! Посмотри на меня, на таких же, как я… И пойми!

А что понять? Дьяконова сама себя толком не понимала. Она слишком далеко заходила в своих мыслях о женском достоинстве, настолько далеко, что сама боялась себе в этом признаться. В бунте “бестужевок” ее, может быть, больше всего не устраивало то, что девушки обязаны поддержать студентов университета. Потому что курсы параллельны университету. Суетливая “революционность” Щепкиной раздражала ее ничуть не меньше самоуверенной “философии” Введенского. Это был личный бунт!

Курсы на время закрыли… Это значило: в обозримом будущем их не откроют в провинции. Она поделилась с Щепкиной опасениями. Напрасно.

Со свойственной ей резкостью и лаконичностью она тотчас же выразила свое мнение о положении нашей партии (тех, кто против забастовки. — П. Б.). Она до того не понимает души человеческой, что всегда выражает свое мнение, не думая, что иногда это излишне. Так и теперь: мне пришлось выслушать, что мы в невыгодном положении, что самое лучшее — единение… Я поспешила уйти. И всю длинную дорогу от Щ-ной думала о положении нашей партии… На душе было страшно тяжело.