Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

Но еще тяжелее было чувствовать себя в меньшинстве, не имея никакой возможности объяснить большинству правоту своей позиции. Когда Лиза все-таки примкнула к “красным”, ей стало значительно легче. Но для этого ей пришлось переступить через отвращение, которое вызвала подтасовка голосов на очередной “сходке”, ненужная и формальная, потому что и так было понятно, на чьей стороне большинство. Пришлось проглотить комок, который подступил к горлу, когда она увидела, как старшие курсистки “обрабатывают” первокурсниц-“штрейкбрехерш”.

Я увидела Надю Б., усердно отговаривавшую какую-то молоденькую первокурсницу, шедшую на экзамен. Глупенькая девочка побледнела, и у ней были слезы на глазах. Я сказала Наде, что нельзя так насиловать. “Да какое же тут насилие? — воскликнула она. — Мы ее только отговариваем!” Десять человек столпились над глупой девочкой и кричали ей в уши; та дрожала и плакала. Это ли не насилие!

Но сама Лиза старалась думать про себя, что она-то отказалась сдавать экзамены не под давлением большинства, а по велению собственного сердца. “По зову души” она написала заявление в дирекцию курсов, что готовиться к экзаменам не могла, потому что ей было некогда, потому что она… принимала участие в студенческом движении. Начальство ахнуло: “Да вы на себя донос написали!” “Я смеялась…”

Нет, ей не было смешно. Вдобавок опять открылась болезнь и появились раны на ногах.

Она лежала в своей комнате в интернате и грустно думала о том, что с ней произошло. “Где нет любви — там борьба и зло. Любви нет ни в нашем обществе, ни в сфере правящих, ни среди учащихся”.

Врачи предписали поездку на кавказский курорт, в Пятигорск или Кисловодск. Но это ее совсем не радовало. Тяжело осознавать себя инвалидом во цвете лет.

Что дало ей участие в студенческих волнениях? Ничего, кроме того, что она расстроила себе нервы и заболела вновь. Ничего, кроме чувства мучительной раздвоенности между тем, что диктовало ее умное сердце, и тем, что кричали на “сходках”. Ничего, кроме понимания того, что это не ее стезя. Пока она писала длинное послание Введенскому, “красные” “бестужевки” просто пришли и сорвали ему экзамен. Сначала они дали сдать экзамен одной курсистке, соответственно занеся ее в список “штрейкбрехерш”, а потом категорически потребовали, чтобы профессор прекратил экзаменовать. Введенский разозлился и сказал, что экзаменовать будет, и пригрозил сообщить директору.

В это время другая группа срывала экзамен по латыни. “Две слушательницы третьего курса пробовали было просить их пустить экзаменоваться. Вот смех-то! Как будто бы эта раздраженная группа могла исполнить такую просьбу! Эх, люди!”

Беспорядки на курсах продолжались вторую половину февраля и всю весну 1899 года. В результате с курсов были отчислены сотни “бестужевок”, но подавляющее большинство имели возможность вернуться при подаче соответствующего заявления. Среди них была и Лиза, которая сдавала выпускные экзамены не весной, а осенью. А вот Гревс и Кареев были уволены не только с курсов, но и с университетских кафедр. “В Карееве мы потеряли «имя», в Гревсе — человека”, — грустно пишет Лиза.

Сама она вместо курорта отправилась помогать голодающим крестьянам в Казанской губернии, проработала там весь май и только летом поехала в Кисловодск.

30 августа ее кузина Маша Оловянишникова и Юргис Балтрушайтис, “бедные поэтические дети”, тайно обвенчались без согласия родителей. Маше было отказано в наследстве, но, как потом оказалось, лишь до рождения ребенка.

На выпускных экзаменах Лиза заметила обручальные кольца на пальцах вчерашних бунтовщиц. А ведь она им так сочувствовала, что даже написала революционное стихотворение “Два поколения” и отправила его в Ярославль брату Шуре, чтобы он передал его через своего репетитора студентам Демидовского лицея. “Ты, конечно, можешь его прочесть, но не иначе, как отнесши его к Соколову. Никому в доме, конечно, не показывай”.

Стихотворение было слабое, как всякое “прогрессивное” творчество, но не без душевной искры, которую она старательно раздувала в революционный пламень:

Среди сухих, бездушных формалистов,
Среди жрецов насилия и тьмы,
Средь канцелярщины ученых эгоистов
Живем мы, пылкие и юные умы.
Друг друга мы понять никак не можем;
Жалеть ли нам об этом, господа?
Наш путь — иной; нам говорят: он ложен;
Нет, никогда! Нет, никогда!..

Самые живые слова здесь — “ученые эгоисты”. Это она Введенского еще раз вспомнила…