Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

По дороге из Сальпетриер ей встретилась Кореневская, “единственная студентка-юристка второго курса на всем факультете”. Она заманила ее посмотреть, как принимает присягу в Palais de Justice (Дворец правосудия) первая женщина-адвокат во Франции Жанна Шовен. Это была парижская сенсация, и Лиза, конечно, не могла ее пропустить. (Впрочем, Шовен в тот день на присягу не пришла, и Лиза так никогда и не увидела ту, на которую хотела равняться.) В толпе собравшихся поглазеть Дьяконова встретила еще одну знакомую, студентку историко-филологического факультета, красивую светловолосую румынку Бильбеско. Рядом с ней стояла ее сестра-брюнетка, студентка медицинского факультета. Вдруг Лиза без всякого повода с их стороны рассказала им о своей болезни и неудачном посещении Сальпетриер. И надо же! Стоило девушке открыться, как тут же пришла помощь! Сестры Бильбеско порекомендовали ей своего знакомого — медика-студента, проходившего интернатуру в Сальпетриер, но уже считавшегося хорошим доктором. Через день Лиза отправилась к нему с рекомендательным письмом.

Впрочем, студент-интерн заставил себя ждать и не явился в обычное время. “Да что же эти люди воображают, что мы созданы для врачей, и если нам надо их видеть — так хоть умри, дожидаясь?” В тот день она ушла не солоно хлебавши. Но “упорная” болезнь не отпускала, стало еще хуже. На следующий день она снова была в Сальпетриер. Наконец эта встреча состоялась…

Интересно, что в первой записи Дьяконова не описывает внешность будущего возлюбленного. Между тем другие ее мужские портреты, от Иоанна Кронштадтского до Неплюева, говорят о большой наблюдательности и отличаются художественной точностью. Но здесь все происходило точно во сне. Во дворе клиники ей показали на двух мужчин: “один в белом, а другой — в черном пальто и шляпе”. В белом был Ленселе.

— Мсье, у меня письмо для вас.

— Благодарю вас, мадемуазель.

Она оценила его вежливость. “Ведь он должен был мне оказать услугу, и уж никак не ему было благодарить меня”. Он пригласил ее в учебный зал клиники Шарко, где только что закончилась лекция.

Большая комната, вся увешенная по стенам изображениями больных женщин в разных позах, с обнаженными руками и плечами, с распущенными волосами, казалось, производила впечатление чего-то таинственного и страшного…

Комнату она рассмотрела внимательно, а своего лечащего врача — почему-то нет.

Я дрожала, не смея поднять глаза.

Она не побоялась внимательно рассмотреть отца Иоанна Кронштадтского в вагоне поезда… Она интересно описала Капустина и Неплюева. А тут не посмела? Впрочем, что мы можем знать о ее состоянии в этот момент…

Откуда вы? Давно приехали в Париж? Чем занимаетесь? Давно вы больны?

На эти вопросы Лиза отвечала легко, но, когда разговор перешел “на чисто медицинскую почву”, она ничего не понимала и на все отвечала отрицательно. Тем более что была уверена: у нее “нет никаких болезней”.

“Сколько часов в день вы занимаетесь?”

Лиза призналась, что не занимается вовсе, потому что совершенно не может заниматься умственным трудом.

И наконец, Дьяконова сказала главное, что ее терзало. Это был страх, что ее болезнь — начало сумасшествия.

“Ну, за это вам вовсе нечего опасаться”, — отвечал ей Ленселе “тоном, не допускавшим никакого возражения”.

И он начал говорить ей самые обычные вещи. О том, что жизнь в Париже сложна, что сюда нужно приезжать уже вполне сложившимся человеком и что Лизе лучше вернуться.

“В том состоянии, в каком вы находитесь теперь, вам лучше всего вернуться домой, в свою семью”.

Он попал в самое больное место!

Все, что до этой минуты еще поддерживало меня, вся гордость, вся сдержанность — рухнули, как карточный домик, от этих слов — таких простых, таких естественных, но и ужасных.

С Дьяконовой началась истерика. Она рассказала ему все. Вероятно, и о матери, и о сестрах, и о братьях… Возможно, и об отце… Она сама не помнила, что она говорила, но, выговорившись, почувствовала себя “совершенно разбитой”.

“Простите меня, мсье!”

Мне даже не было стыдно, что вдруг я позволила себе выказать такую слабость, плакала, как ребенок, перед чужим человеком… Мне было как-то все равно…

Трудно сказать, насколько интерн Ленселе был хорошим психиатром. По дневнику Дьяконовой нам известно лишь, что он успел поучиться у Шарко и чувствовал себя свободно и уверенно в стенах его отделения в Сальпетриер. Но в списке знаменитых врачей-психиатров больницы за всю историю ее существования такого имени не значится. И настоящее ли это было имя?

Очевидно, что этот молодой врач был хорошо воспитанным и в общем добрым человеком. Во время истерики Лизы он утешал ее: “Ну, не надо так терзаться, не надо так терзаться…” Он проявил к ней теплое человеческое сочувствие.

Он был неплохим психологом. “Вы больны не физически, а нравственно (vous êtes malade moralement)… Вам не надо жить одной… непременно надо иметь около себя кого-то, кто бы заботился о вас… Вам необходимо иметь знакомых… Хотя, конечно, в Париже немудрено оказаться одиноким”.