Посох пилигрима

Я поглядел на лица стоящих рядом со мной зрителей, и ужаснулся еще более — ни на одном из них я не заметил ни жалости, ни сострадания. Наверное, люди, которые могли бы пожалеть этого несчастного, просто-напросто никогда не ходили на такие народные представления. И потому вокруг я увидел лишь любопытство, жестокость и злорадство, лихорадочно горящие глаза, раздутые ноздри, услышал злобные выкрики и тяжелое дыхание людей, которые в душе были большими палачами, чем два мастера заплечных дел просто совершавших свою работу без всякой видимой жестокости или болезненного удовольствия.

Между тем Баязид поднялся на помост. Вельможи в парчовых и шелковых халатах встали по обе его стороны. Султан проговорил что-то склонившемуся перед ним царедворцу, и с десяток телохранителей кинулись в толпу пленных, выискивая кого-то.

Вскоре они втащили на помост бургундского герцога Жана Бесстрашного и поставили его на колени перед троном султана. Баязид что-то сказал герцогу. Жан Бесстрашный подполз к трону и поцеловал край султанского халата.

Я не верил собственным глазам.

После этого двое телохранителей свели Жана Бесстрашного с помоста. Он шел как пьяный, положив руки на плечи своих стражей. И от этого мне стало жутко. Потому что не было в нашем войске воина храбрее Жана. Ибо в его жилах текла кровь герцогов Бургундских, смелейших рыцарей Франции. Но даже среди своих родственников — забубенных рубак и прославленных турнирных бойцов — герцог Жан по достоинству носил прозвание «Бесстрашный».

А между тем он вошел в толпу пленных и вывел оттуда дюжину французских рыцарей. И хотя все они были одеты не в шелка и бархат, как накануне сражения, а в кольчуги и латы, я узнал в них многих знатных господ, которых видел вчерашним утром у шатра короля Зигмунда. Здесь были и оба двоюродных брата короля Карла, и маршал Бусико, и коннетабль граф д’Э, и граф де ля Марш, и еще семь неизвестных мне господ. Кроме них герцог вывел из толпы пленных царя Ивана Видинского и командира венгерских крестоносцев графа Штефана.

Всех их взвели на помост и бросили на колени перед султаном. Затем они, все так же стоя на коленях, повернулись к нам и замерли с непокрытыми головами, опустив руки и уронив головы. Султан что-то сказал, и тысячи янычар окружавших нас, кинулись в толпу. Они хватали мальчиков и юношей-пажей, оруженосцев, сыновей рыцарей, сопровождавших в походе отцов, и выгоняли их на поле. Так они отобрали всех моложе двадцати лет. В их число попал и я, — мне не было еще пятнадцати.

Затем, плотно окружив оставшихся пленных, янычары подогнали сотню впереди стоящих христиан к помосту.

И те, кто пленил их, встали перед христианами с обнаженными ятаганами и саблями. Этих турок было десятка четыре — не более. Потому что иной неверный был хозяином трех, а то и четырех христиан. Но — странное дело — турки смотрели не на своих рабов, а встав в полоборота к помосту, внимательно и неотрывно следили за султаном. И здесь я взглянул на лица воинов, окружавших помост, где восседал Баязид, на лица воинов, окружавших поле, на котором мы стояли, и увидел в глазах каждого из них то же самое, что заметил на рожах мюнхенских обывателей, ожидавших казни нищего калеки.

Я перевел взгляд на тех, кто стоял рядом со мной, и увидел белые лица, расширенные от ужаса глаза и прерывистое дыхание, будто все они только что взбежали на высокую гору.

Они еще не были просто зрителями, они не знали, что будет со всеми нами, и потому в их глазах не было жестокости и злорадства.

Вдруг Баязид взмахнул синим платком, и четыре десятка ятаганов и сабель враз взлетели вверх, затем мгновенно сверкнули еще два-три раза — и сотня обезглавленных тел пала к подножию помоста, а янычары выволокли новую сотню пленных, и три-четыре десятка новых палачей вышли к ним и так же, встав вполоборота к помосту, внимательно и неотрывно глядели на султана.

И снова Баязид взмахнул синим платком…

Им всем, кто стоял перед помостом султана, было, конечно же, и тоскливо, и жутко. И от бессилия сделать что-либо, и от сознания нелепости всего происходящего, и от разрывающей сердце досады, что слепой жребий плена и смерти выпал именно на их долю.

А нам, пожалуй, было не лучше. Каждый из нас молил Бога, чтобы среди очередной сотни пленных, выведенных под ятаганы янычар, не оказалось их отца или дяди, брата или друга.

И чем дальше заходило это кровавое дело, все больше и больше пажей и оруженосцев, плача и стеная, падали на землю или бросались на колени, но не для того, чтобы молиться, а чтобы проклинать, сквернословя и богохульствуя.

Не помню, какая по счету сотня стояла перед помостом, когда я увидел, как янычары тащат на аркане нашего толстого коротышку — тихого и застенчивого Иоганна Грайфа. Когда он оказался среди тех, кого смерть ожидала через считанные минуты, Грайф поднялся с колен и неожиданно громко запел. Мы оторопели — мы решили, что «Мышонок» от страха сошел с ума.