Посох пилигрима

Нападению же предшествовало следующее: возле ворот в Александрию и теперь стоит башня, на которой прежде было большое зеркало, и в нем были видны корабли, идущие с Кипра. Однажды к Петру Лузиньяну пришел священник и попросил епископство за то, что он разобьет зеркало. Петр пообещал ему это. Священник пошел в Рим и папа разрешил ему принять мусульманство ради исполнения этого плана. Священник стал муллой, и ему дали место муллы в той башне с зеркалом, ибо башня одновременно была и минаретом. Через девять лет он известил короля Кипра и просил прислать много галер, надеясь уйти на одной из них.

Галеры вошли в гавань, и он, увидев их, разбил зеркало молотком. Однако на шум прибежали жители города и окружили башню. Священник бросился в море из окна и погиб, а «франки» разбили город и подожгли его».

Написав эти строки я услышал за окном громкие крики и шум ссоры. Я выглянул во двор. Дикая картина представилась мне. Грузный краснорожий кухмистер лежал опрокинутый на спину возле горящего костерка. На мажордоме верхом сидел старый Томаш и с остервенением душил его.

Ханс крутил головой, сучил ногами, пытаясь руками столкнуть с себя скриптора, но тот неведомою силой держался на кухмистере, как охотничья борзая висит на горле медведя, хотя косолапый во много раз сильнее ее.

И еще бросились мне в глаза недожаренный гусь, медная решетка и длинный вертел, валявшийся неподалеку.

— Томаш! Ханс! — крикнул я. — Сейчас же прекратите это свинство!

Но ни тот, ни другой не услышали меня или не захотели услышать, продолжая яростную потасовку.

Я чертыхнулся и, забыв про болезни и годы, побежал во двор. Когда я очутился у жаровни, дерущихся уже разняли. Армен держал за руки Томаша и в чем-то горячо убеждал его, сверкая черными круглыми глазами. Возле сидящего на земле кухмистера вертелся белобрысый Вернер, отряхивая сор и пыль, прилипшие к спине Ханса. В распахнутых дверях кухни испуганно жались служанки.

Я подошел к Томашу и велел ему тотчас же идти к себе.

Томаш ушел, тяжело дыша и широко раздувая ноздри. И мне показалось, что не усталость, а злоба привела его к такому состоянию, ибо нередко замечал, как злоба мешает людям дышать больше, чем бег или работа.

— Что произошло? — спросил я у смущенного Ханса, тоже злого и запыхавшегося.

— Не знаю, что и сказать! — ответил он. — Я жарил гуся, как вдруг этот полоумный набросился на меня и стал душить. Потому-то я и упал, а то разве сумел бы он меня одолеть?

Я понял, что крестоносец чего-то недоговаривает, но настаивать на правдивом объяснении и немедленном выявлении истины не стал. Я пошел в комнату к Томашу и застал его в крайнем возбуждении. Увидев меня, Томаш закричал:

— Поганый шпион! Дьяволово отродье! Я лучше сгорю на костре, чем прощу ему это! Измыслить такую мерзость, до какой не додумался бы и сам сатана!

Я попытался успокоить старика, но тот никак не унимался, и, все еще продолжая кипеть и негодовать, рассказал что случилось. Я совсем забыл, какое сегодня число, а оказалось, что нынче шестое июля. Я никак не мог взять в толк, какая связь между этой датой и дракой Томаша с Хансом.

— А когда эти сволочи сожгли магистра Яна?! — вскричал старик.

И я сразу же понял все. Эту дату хорошо помнили все, кому довелось столкнуться с гуситами — все равно стояли ли они на их стороне или поддерживали врагов знаменитого магистра Яна.

6 июля 1415 года в вюртембергском городе Констанц был сожжен на костре магистр богословия Ян Гус. И с тех пор сторонники этого человека, назвавшие себя в его честь гуситами, поминали его как одного из величайших мучеников христианства, а их враги предавали Гуса проклятиям, ибо он был отлучен от церкви и предан анафеме Вселенским собором прелатов-католиков.

И именно сегодня, 6 июля 1444 года, истово помолившись за душу святого великомученика Яна, преисполненный добра и благодати, Томаш вышел во двор замка и увидел кухмистера, усердно раздувавшего огонь под медной решеткой. Томаш, как и я, знал, что обычно Ханс никогда не вылезал из кухни, но тут почему-то решил жарить гуся на виду у всех обитателей Фобурга.

— Одноглазый притащил два камня, насыпал между ними горячих углей и поставил на камни решетку, — волнуясь и запинаясь, стал объяснять мне старик причину возникшей драки. — Гусь, ощипанный и уже приготовленный для обжаривания, лежал рядом — на сковороде. Как только я появился во дворе, а он только и ждал, когда я выйду во двор, этот грязный негодяй громко произнес: «Ханс — по-тевтонски, как известно, — гусь. По-богемски же, гусь — гус. Благодарю тебя, Господи, что нынче милостью Твоей Ханс жарит гуса, а не наоборот».

Что же оставалось мне делать? — со слезами в голосе вскричал Томаш. — Я потерял голову и не помня себя бросился на негодяя, который кощунствовал так, как ни один другой еретик и даже самый изощренный инквизитор.

— Ах, Томаш, Томаш, — сказал я. — Ты, конечно же, храбрый и благородный. Но как теперь прикажешь поступать мне — трусливому и двоедушному?

Старик, потупившись, молчал, понимая, что он натворил, попавшись как глупый пескарь на голый крючок.