Посреди России

— А на базар, Пронюшка, да и домой. Куда же еще?

— Домой?

— Да. Какая разница — что здесь, что у меня расти-то. Хочешь у меня жить?

— Каждый день у тебя?

— Каждый день. — Она остановила лошадь и повернулась к нему. — Будем вместе на печке спать, я тебе сказки говорить буду. Мы с тобой хлеба выменяем, житников напечем с маком и будем жить. Ну, ты скажи…

Горло ее перехватило.

— А если Жук живой, он тоже будет у нас жить?

— И Жук, и Жук! — поспешно согласилась Анисья.

— Ясно буду, — улыбнулся Пронька.

Она осторожно привлекла его к себе, потом посадила рядом, а когда вывела лошадь на хорошую дорогу — дала ему в руки вожжи и все никак не могла справиться с легкой дрожью, охватившей все ее тело…

— Анисья? Ты уснула, что ли? Выпей, говорят тебе, да и поговорим. Пиво у меня хорошее получилось. Чего, думаю, одной сидеть так? Дай, думаю, сварю пивца! Ну, так как же ты надумала сыном обзавестись?

— А и не знаю сама. В голову мне чего-то пало да и — на!

— А знаешь ли ты хоть чего ты наделала-то?

— А чего наделала?

— Вот тебе и — чего! Не было у бабы хлопот, так купила порося, вот чего. Ну ладно, пей пиво-то. Хорошее.

— Хорошее, — согласилась Анисья и, отпив, разговорилась: — Я перед самой перед войной, когда гостила у доченьки в Ленинграде, пиво пила, покупное.

— Ну и как оно?

— Горечь горькая, а не пиво. Полынь полынью, а хмелю в нем — ни на грош. То ли дело свое!

— Худо ли! А там какое пиво! Обман один, да и только. А я вон жита прорастила молодого, хмелю свежего взяла, нонешнего, вот и пиво. Ну, а чего дочка? Писем нет?

— Нет, — заморгала Анисья и стала утираться подолом.

— Ну не реви, не реви!

— А какая умница была. Слушалась. А последний год самостоятельно работала. Я, грешница, в Ленинграде-то выйду, бывало, на улицу, пройду вдоль домов, сверну два раза за угол да и смотрю издали, как моя доченька работает. Кругом ее народ толпится, а она за лотком так и крутится, так и крутится, милая… И всем все улаживает. В люди вышла…

— Ну хватит тебе, сватья! Что ты ревешь как по покойнице? Да, может, все обойдется еще… Скажи-ко лучше, чего там у вас в деревне слышно? Председатель-то, говорят, хромой-то бес… А? Эвона чего отчубучил!

— Да я и не знаю толком, — хотела уклониться Анисья, утираясь опять подолом.

— Вот те раз! Живешь там и не знаешь! Дралась, поди, баба-та его с Ольгой, а?

— Не видала и врать не буду… А чего это у тебя мухи-те дока́ живут и не замирают? — спросила Анисья, чтобы сменить разговор.

— Печку жарко топлю, вот отчего.

— Так ведь заедят, смотри чего творится!

Мух у Марьи было — тьма. Они чернели на выбеленной мелом печке, колыхали занавеску, отделяющую чулан от переднего угла, тучей подымались отовсюду, когда их тревожили, и долго гомонились в тяжелом, осеннем гуде, сонно тычась в прокопченные стены и головы людей.

— Не заедят: они скоро замрут. Худо только печку топить. Как стану топить, взбаламучу их — тогда отбою от них нет, проклятущих! Но я уж приноровилась: плесну им молока в большую сковороду — так они все туда роем. И притихнут. Да ты пей, не смотри на пиво-то, еще налью. Пей, говорю, а то и домой не пущу! — в шутку пригрозила Марья. — Да вот картошкой закуси, на сале жарена.

Анисья выпила и второй стакан.

— Вот так бы давно! А скажи-ко теперь мне: клялись, поди, хромуха-та с Ольгой, а? Ну чего ты молчишь? Коли драки не было, значит, клялись.

— Клялись, — сдалась Анисья и махнула рукой. — Ой и клялись — на чем только белый свет стоит!

— Та-ак… — Марья скинула валенок и, довольная, всласть почесала ногу. — Ну, а скажи-ко мне теперь: Одноглазый-то все богатеет?

— Кто его знает! А заказчики издалёка приезжают: он ведь мастер по валенкам.

— А чем берет? Деньгам али хлебом?

— Больше хлебом норовит.

— Так куда ему столько хлеба?

— Хлеб меняет на товары, когда надо.

— Та-ак… А Чичира ушел на войну?

— Сегодня.

— А Любка осталась — ничего?..

— Да кто их знает, Марья?

— А ведь ему нынче ночью два зуба вышибли на гулянье, слышала?

— Нет, — солгала Анисья.

— Вот так раз! Я в стороне живу — знаю, а ты — ничем ничего!

— Мне не до этого: ноги болят.

— Ноги — не уши и не глаза, знать не мешают. Да не смотри в окошко-то, не смотри, еще светло, доедете!

— Да нет уж, пора домой забираться, а то в деревне про нас всего надумаются.

Анисья встала из-за стола, поблагодарила, но Марья опять поинтересовалась:

— Ты в городе была, а к племяннице не заходила? Как там она живет со своим учителем?

— Не была в этот раз.

— А чего ты к ним жить не пошла, ведь они звали тебя в няньках сидеть?

— Звали. Была я тогда у них, да не осталась… Весь день на службе оба, в школе, а вечером уткнутся в книжки да фыркают носам-те — смешное вычитают. Кругом книжки и ни одной иконки, как только и живут!

Анисья разбудила Проньку и, пока он одевался, предложила Марье купить рогожи.

— На хлеб или на мясо, — добавила она. — У меня, Марья, нет ничего нынче, захворала я, не до скотины.

Марья посмотрела рогожи, и женщины сошлись на двух килограммах соленой свинины. Когда взвешивали сало, Анисья не удержалась и спросила:

— Безмен-то у тебя на фунты?

— На фунты.

— А веревка-то больно толста, черточек не видать.