Посреди России

— Вот-вот! Надоумил дурака! Ну, я ему, мать его в вашу трезубцию… — вспыхнул было Иван Егорыч, полыхнув взглядом на Дубинина и на Петьку, но уломал себя. — А спину-то как угораздило?

— Я без фуфайки полез. Снял. В одной рубахе. Раму шевельнул, а осколок сверху… Я вставлю стекла-то, дядя Егор! — Володька приподнял брови и глянул на всех, будто боднул.

— Стекла! Что — стекла? Ты мне в душу плюнул, сволочь ты, а не человек! В одной деревне живем, по одной дороге ходим… Здороваешься, сволочь, а такие дела делаешь! Да раньше за такое дело со свету сживали. Как гнилых щенков, в проруби топили — и греха не было, а теперя навыдумывали на вас разные трезубции, трясут ими, как писаной торбой, а ворье не выводится!

— Иван Егорыч! — решительно кашлянул Дубинин. — Все ясно, можно составлять протокол.

— Нечего тут составлять! Не садись, следователь, пошли! Тут я сам разыскал, сам и разбираться буду. Иди лови других, мало ли у тебя всякой дряни прописано в бумагах!

Иван Егорыч пропустил за порог Дубинина и Петьку, но, прежде чем выйти, повернулся к Володьке. Тот сидел на кровати и разгоряченно хлюпал носом. Подмывало спросить, ел ли он чего в эти дни, но сдержался — не хотел по-бабски размягчать сердце, оно и так вот-вот могло поплыть, когда он увидел на столе крошки и чисто, по-собачьи обглоданную кость.

— Володька, топор-то расклинь, не то свалится, — сказал Иван Егорыч.

Володька кивнул.

ТРОИЦЫН ДЕНЬ Рассказ

Легкая рассохшаяся дверь на крыльце, лазейка, заскрипела под утро. Это разбудило Ерофеича и тотчас озаботило: коль ветер пришаливает до солнца — озерной глади не жди. «Ишь, скрипит, язви ее!..» Впрочем, на дверь он не сердился, она тут ни при чем, да и привык он к этому скрипу еще с той давней поры, когда жена подымалась раньше его, откидывала крючок и шла выпускать кур, а дверь вольно пошатывалась, будто открывала дорогу новому дню. Теперь, живя бобылем, он никогда, разве что зимой, не закладывал крючок на ночь, — со скрипом веселее. Он навострил ухо и уловил еще один звук — шелест березы. Корявая, за долгие годы пригнутая озерными ветрами в сторону от воды, она каждое лето была лучшим барометром. По шелесту ее листьев, по тому, как роется ветер в ее кроне — долго или коротко, с нахрапом или только балуясь, широко захватывает или дергает лишь макушку, просверливает ее насквозь, расчесывая длинные, плакуче опущенные ветви, или, сдержанно охватив сразу всю, ласково охаживает и трогает каждый листок — по любому настроению березы он мог точно сказать, не глядя в окно, какое в тот час озеро. И порой, проснувшись и не открывая глаз, он вслушивался в шелест листвы и в скрип двери, безошибочно определял высоту волны, обдумывая, в какую сторону идти с бригадой похожать сети и стоит ли идти — смотря по погоде.

«Ишь, воздымает, язви ее!..» — ворчал он на заводившуюся в озерном просторе волну, будто видел ее. Потомственный рыбак, волны он не боялся даже в таком коварном просторе, как Ладога, но сегодня — особый случай…

Рыбачий поселок всегда просыпался рано — все, от мала до велика, и только дачники летом да заезжая, присланная продавщица тянулись до рыбьего разброда. Однако Ерофеич чувствовал, что подыматься рано даже в белую ночь. Он еще подремал какое-то время, понежился для праздника, а когда снова позвала его дверь и розовое пятно закачала береза на стене, он решил, что пора вставать. Послонялся по избе, помелькал сизым рубцом из-под рубахи, от ключицы до середины груди — осколочное, пошел погоду выверять. Вышел, и солнце от самой воды ударило по глазам, в штыковую. Он ослеп на миг и уже подошвами учуял, что роса на траве малехонькая и может собраться дождь.

— Васька-а! — окликнул он на всякий случай.

— Ой! — тотчас отозвалось из-под берега.

Он не знал, что еще прокричать: и так был доволен, что его верный рулевой Васька, сын артельного механика, уже сидит у лодки. Послышался шорох каменьев, и вот уже шагах в сорока, над береговым обрезом, показался парнишка лет одиннадцати в немыслимо пестрой рубахе, в зимней шапке и босиком. Одолев береговой подъем, он кинулся к Ерофеичу. Солнце качалось у него на шапке, а лицо, веснушчатое, широкое, как молодой подсолнух, светилось радостью.

Ерофеич почесался спиной о косяк, спросил, косясь на поселок — на два десятка раскиданных домишек и на один двухэтажный, казенный:

— Народ-то чего?

— Встают. Собираются понемногу да продавщицу будить ладят, а то скоро ехать на кладбище…

— Им еще рано.

— А нам?

Ерофеич не ответил. Он еще раз почесался всласть и прошел к берегу. Ладога уже притемнилась зыбью, но волну еще не набрала — мало времени. Еще часок, и станет ясно, можно ли на лодке идти к дальнему, невидимому берегу, или трястись вместе со всеми в тракторном прицепе — душу толочь. Еще ни разу Ерофеич не ездил в этот день на тракторе да в такую даль, он любил на лодке, с гармошкой. В первые годы старухи и бабы недобро косились — такой день и с гармошкой! — но потом пообвыкли, и теперь не грянь его гармошка в троицын день — померкнет белый свет в поселке.