Посреди России

— Я вот тебе помилуюсь! — Тонька прошла к столу, поставила что-то, потом еще положила какой-то сверток — шаркнула газетой. — А это чего такое? Молоко? Ну-кося, забирай его!

— А ты чего это расходилась тут? — возмутилась Нюрка, догадываясь, впрочем, кое о чем, но все же решила испытать судьбу дальше и притворила на всякий случай дверь. — Ты чего орешь на меня, я ведь не матка твоя!

— Я сказала — забирай молоко! — грозно топнула Тонька ножонкой.

Генка приподнял голову, еще не зная, как отнестись к Тонькиному приходу.

Нюрка уже поняла, особенно по Генкиному молчанию, что все у них с Тонькой на мази, и решила испытать до конца:

— Если будешь орать — зажму тебя, как блоху, и не пикнешь. Кило ты с ботинками!

— Ух-х! — взвизгнула Тонька и схватила кринку с Нюркиным молоком.

Генка вскочил с постели, но мимо него белым языком пролетела стеклянная кринка с молоком и вдребезги разбилась о дверь: успела Нюрка выскочить за порог. Теперь ей все было ясно. Она была довольна.

— А ну отсюда! — крикнул Генка на желтевшее у стола пятно. Он шагнул к стене, чтобы зажечь свет, но рука не могла сразу поймать сбитый выключатель, болтавшийся на проводе. Он сразу остыл, вспомнив позапрошлую ночь, взял выключатель двумя руками и зажег свет.

Тонька решительно шагнула к нему.

— Женись на мне!

— Чего?

— Все равно пропадешь! — продолжала она взволнованно, не обратив внимания на «чего». — Кому ты нужен без зубов, плешивый? Никому! А у нас с тобой все хорошо будет. Все. Садись-ка к столу, пусть сегодня будет праздник.

Генка смотрел мимо Тоньки, мимо стола и ничего не видел, кроме стены, серой, как вечерний туман. Он и сам чувствовал, что заблудился в этом тумане, и шагнул было, словно хотел выйти из какой-то сырой низины.

— Стой! Не шевелись! Я стекла уберу!

Генка очнулся от этого окрика. Его остановившиеся, мертвенно остекленевшие глаза ожили, они вдруг увидели конкретную точку, на которую сразу направилось его сознание, — желтую кофту.

— А ну чеши отсюда! — рявкнул он. — Вон!

— Гена, милый… — съежилась Тонька. Она поняла, что не нужно было так приступать к нему сразу, да она и не хотела так, но Нюрка взвинтила ее, и вот… — Гена! Гена!.. Не сердись ты на меня, дуру. Это ведь я с ума схожу…

— Уходи!

— Ой, Гена, не гони меня! Не гони, милый, не гони! Хоть поколоти, только не гони. Я ведь к тебе с добром… — заплакала Тонька. — Я к тебе со всем сердцем, ты только посмотри на меня… Я всегда так к тебе… Не сердись на меня… Ты скажи, если тебе чего надо…

Генка сопел все слабее, ровнее. Успокаивался. Голос Тоньки, сначала неслышимый, стал понемногу долетать до его слуха, заложенного в первую минуту гневом. А Тонька, ободренная его молчанием, продолжала быстро и сбивчиво говорить:

— Я ведь для тебя ничего не пожалею. Ничего, не сердись… Обери меня до нитки — слова не скажу, не пикну. Бери все деньги — не жалко.

— Не нуждаюсь…

— Бери, бери! — обрадовалась Тонька, услышав от него слово, за которым уже не стоял гнев. — Я знаю, что ты нуждаешься. Знаю, что ты ехать хочешь куда-то. Знаю все. Нужны тебе деньги — бери, они не ворованные, а кровные. Сколько лет работала с утра до ночи, а куда тратить? Для кого наряжаться было? Бери мои деньги, поезжай, покупай там дом, да только… только меня-то потом позови, хошь…

— Куда я тебе такой — плешивый да беззубый? — ухмыльнулся Генка, устало облокотясь спиной на переборку.

— Я такого еще больше люблю, вот…

— А если я совсем скоючусь? — печально улыбнулся он.

— Тогда еще больше буду любить, вот…

— Как так? — искренне удивился он, оторвав затылок от стены.

— А чтобы ты только мой был, чтобы не заглядывали на тебя…

— Вот дура! Так это, значит… Постой! Идет кто-то!

На крыльце хлопнула дверь, и сразу кто-то взялся за скобку второй двери, в дом. В темноте так мог сделать лишь свой. Дверь отворилась, и через порог легко перешагнула полная женщина. Генка узнал ее еще за дверью, по шагам. Лицо матери было красно, глаза в слезах.

— Ушла я, Генушка. Вот… Пускай живут с богом… Здравствуй, Тоня! — сказала она веселее. — А стекол-то на полу! Ну это к счастью посуда бьется…

Тонька быстро схватила веник, замела стекла в угол, потом — совком в ведро и мигом на улицу, в пруд.

— К тебе пришла? — спросила мать шепотом, присев на скамью.

— К кому же…

— А что, Генушка, ведь она нехудая. Работящая и неверченая. А что у нее кожа на ногах да еще где чужая, так ведь твоя кожа-то.

Тонька прибежала с ведром, вымыла руки, остановилась у косяка.

— Иду я сейчас лесом, — начала мать весело, — а птички-то поют, батюшки! Щебечут, не унять. Как хорошо весной-то. Вот дачник-то не дожил до птичек веселых, а любил. В те годы все хаживал, бывало, за ручей. Слушал. Вернется, посидит у нас на крыльце, бывало. Был бы, говорит, молодой — весь бы лес оббежал. А Любке нашей твердил: молодость — счастье, молодость… Царствие ему небесное! А когда из Каменки вышла — кукушка закуковала, а я так и обрадовалась! Как, думаю, хорошо, что кукушка на зеленый лист прилетела.

— А что за примета? — осмелела Тонька.

— А год счастливый будет: ни голоду, ни войны, ни пожаров.