Я развернулась и нечаянно задела локтем Андрюса.
— Прости, — извинилась я.
Он кивнул.
— Ты как? — спросила я.
— Хорошо, — ответил он. В лачугу зашёл Лысый и стал жаловаться на тесноту. Люди потеснились. Меня вдавили в курточку Андрюса.
— Как твоя мама? — спросила я, взглянув на него.
— Хорошо — насколько это вообще возможно, — сказал он.
— Что ты делал в последнее время? — Мой подбородок практически упирался ему в грудь.
— Деревья в лесу рубил. — Он поёрзал, глядя на меня сверху вниз. — А ты?
Я чувствовала макушкой его дыхание.
— Мешки таскала с зерном, — ответила я.
Андрюс кивнул.
Конверт ходил по рукам. Кто-то его целовал. Он пришёл к нам! Андрюс провёл пальцем по литовскому штемпелю и марке.
— А ты писал кому-то? — спросила я у Андрюса.
Он покачал головой.
— Мы ещё не уверены, что это безопасно, — объяснил он.
Пришла госпожа Римас. Люди попытались расступиться, но было слишком тесно. Меня снова вжали в Андрюса. Он схватил меня и держал, чтобы нас не завалили, словно домино. Нам удалось удержаться на ногах, и он быстро меня отпустил.
Госпожа Римас помолилась перед тем, как открыть конверт. Как и ожидалось, некоторые строчки были зачёркнуты жирным чёрным чернилом. Но прочитать можно было достаточно.
— У меня два письма от нашего друга из Ионавы, — прочитала вслух госпожа Римас. — Это, наверное, мой муж! — воскликнула она. — Он в Ионаве родился. Он жив!
Женщины обнялись.
— Читай дальше! — закричал Лысый.
— Он пишет, что он и некоторые его друзья решили посетить летний лагерь, — прочитала госпожа Римас. — Говорит, что там прекрасно, — продолжила она. — Прям как сказано в сто втором Псалме.
— У кого под рукой Библия? Посмотрите сто второй Псалом, — сказала госпожа Грибас. — Это что-то значит.
Мы помогали госпоже Римас расшифровать письмо. Кто-то шутил, что толпа греет лучше, чем печка. Я украдкой посматривала на Андрюса. Он был крепкий в кости, имел сильный взгляд и в целом очень пропорциональное тело. Складывалось впечатление, что он иногда мог бриться. Его кожа обветрилась, как и у всех нас, но губы у него не были тонкими и потрескавшимися, как у энкавэдэшников. Его тёмные волнистые волосы в сравнении с моими были чистыми. Он посмотрел вниз, и я отвела взгляд. Я и представить себе не могла, насколько грязной выгляжу или что он увидит в моих волосах.
Вернулся Йонас с маминой Библией.
— Скорее! — торопили его. — Сто второй Псалом.
— Есть! — сказал Йонас.
— Тихо, пусть читает!
Кто-то ахнул. Йонас замолчал. Я схватила Андрюса за руку.
— Продолжай, — сказала госпожа Римас, заламывая себе пальцы. Завывал ветер, и стены ветхого дома содрогались.
Голос Йонаса дрожал.
— Скажи, чтоб он перестал! — прошептала я Андрюсу, уронив голову ему на курточку. — Пожалуйста.
Но Йонаса не останавливали.
В итоге Псалом закончился. Ветер бросался на кровлю.
— Аминь, — сказала госпожа Римас.
— Аминь, — отозвались все остальные.
— Он голодает, — сказала я.
— И что? Все мы голодаем. Вот и я тоже иссох, как трава, — сказал Лысый. — Ему не хуже, чем мне.
— Он жив, — спокойно сказал Андрюс.
Я взглянула на него. Конечно. Он так хотел, чтобы его отец был жив, пусть даже голоден.
— Да, Андрюс прав, — сказала мама. — Он жив! А ваша родственница, наверное, ему написала, что и вы тоже живы!
Госпожа Римас принялась перечитывать письмо. Кое-кто вышел из дома. Среди них был и Андрюс. А за ним пошел Йонас.
48
Это случилось через неделю. Мама говорила, что замечала некоторые признаки. Но вот я — нет.
Госпожа Грибас отчаянно махала мне руками и пыталась бежать ко мне по снегу.
— Лина, скорее! Там Йонас… — прошептала она.