Посреди серой мглы (ЛП)

— Я пыталась объяснить ей, что случилось, — сказала мама. — Но она настояла на том, чтобы самой пойти посмотреть.

— Андрюс принёс консервированных помидоров и накормил ими Йонаса, — рассказывала я.

— Помидоры? — с изумлением повторила мама. — О, спасибо! Большое тебе спасибо, милый, и маму от нас поблагодари!

Сибирячка начала что-то говорить, обращаясь к маме.

— Есть чай, который его вылечит, — перевёл Андрюс. — Она просит твою маму собрать для него ингредиенты.

Я кивнула.

— Андрюс, сможешь ещё немного побыть у нас? — спросила мама. — Я знаю, что Йонасу с тобой гораздо лучше. Лина, ставь воду на огонь — будем варить чай. — Мама наклонилась к моему брату. — Йонас, я сейчас вернусь, солнышко. Я пошла за чаем, который тебя вылечит.

49

Мы сидели молча. Андрюс смотрел на моего брата и сжимал кулаки. О чём он думал? Злился из-за того, что Йонас заболел? Или из-за того, что его мать спит с энкавэдэшниками? Или что его отец погиб? А может, он просто злился на меня.

— Андрюс!

Он даже не оглянулся.

— Андрюс, я полная дура.

А теперь оглянулся.

— Ты к нам со всей душой, а я… я просто дура. — Я опустила глаза.

Он ничего не сказал.

— Я поспешила с выводами. Я была глупа. Прости, что обвиняла тебя в слежке за нами. Мне очень жаль… — Он молчал. — Андрюс!

— Ну да, тебе жаль, — сказал он и взглянул на моего брата.

— И… и твою мать мне жаль, — ляпнула я.

Я схватила своё рисование и принялась заканчивать комнату Йонаса. Сначала я обращала внимание на тишину. Она нависала, тяжёлая, неудобная. А когда я продолжила рисовать, то меня поглотило это занятие. Я отвлеклась на то, чтобы как следует прорисовать мягкие, красивые складки на ковре. Письменный стол и книги тоже должны получиться как можно лучше. Йонас в своём столе и книгах души не чаял. Я тоже люблю книги. Боже, как же я по ним скучаю!

Я несла портфель аккуратно, чтобы не повредить книги. Нельзя, чтобы он, как всегда, болтался из стороны в сторону. Ведь там Эдвард Мунк. Я два месяца ждала, пока учительница получит эти книги. И они в итоге прибыли — из самого Осло. Я понимала, что родителям не придётся по душе Мунк и его стиль. Кое-кто называет его живопись «упадническим искусством». Но стоило мне увидеть репродукции «Тревоги», «Отчаяния» и «Крика», как я поняла, что просто обязана увидеть ещё. Его образы искривлённые, заломленные, словно изображены сквозь невроз. Они поразили меня до глубины души.

Я отперла дверь. Увидела на полу вброшенный почтальоном одинокий конверт и, подбежав к столику в прихожей, вскрыла его.

«Дорогая Лина!

С Новым годом. Извини, что я не писала. А теперь, после Рождества, в жизни стало всё совсем серьёзно. Мама с папой ругаются. Папа постоянно злой и почти не спит. Ночью он наматывает круги по дому, а в обед ходит забрать почту. Сложил в коробки почти все книги — говорит, что они занимают слишком много места. Даже некоторые из моих учебников по медицине в коробку засунул. Не сошёл ли он с ума? Всё так изменилось после аннексии.

Лина, пожалуйста, нарисуй для меня тот домик в Ниде. Тёплые и солнечные воспоминания о лете помогут мне пережить холода до весны.

Пожалуйста, напиши, какие у тебя новости, о чём ты думаешь и что рисуешь.

Целую,

твоя двоюродная сестра

Йоанна»

— Он рассказывал мне о своём самолёте, — сказал Андрюс, показав на рисунок через моё плечо. А я и забыла о том самолёте.

Я кивнула:

— Он его очень любит.

— Можно взглянуть?

— Конечно.

Я дала ему альбом.

— Красиво, — сказал Андрюс. Его большой палец упирался в край альбома. — А ещё покажешь?

— Да, — ответила я, радуясь, что в альбоме ещё осталось несколько зарисовок, которые я пока не вырвала.