ПОСТ

Она просто хватается обеими руками за одну створу железных ворот и со всех своих муравьиных сил толкает ее от себя, потом перехватывает и тащит – ногти ломаются, кровь сочится из царапин на ладонях, но боли не слышно, как не слышно вообще ничего. Она загоняет одну створу до конца и вцепляется в другую – тут уже Антон ей помогает, не дождавшись от нее ответов на свои рыбьи вопросы, просто потому что чувствует – ей это важней жизни.

Они навешивают засовы, а когда все кончено, Мишель целует Антону его воняющие машинным маслом руки – и только теперь оглядывается назад.

От порванного горящего вагона ей навстречу бредет Полкан. Улыбается, отклоняется, уходит куда-то, не видит, что провал в поезде за его спиной снова набухает.

Локомотивы сорвались с рельсовой резьбы и опрокинулись на бок, за ними повалились некоторые вагоны. У локомотивов кто-то копошится, пытается выбраться. А когда они выберутся, что будет?

Ей не страшно за себя, не страшно, что она заперла себя с ними внутри: ее дело еще не доделано. А потом… В беззвучном мире и смерть, наверное, незаметней.

Из окон коммунальных домов пялятся немые люди – показывают друг другу поезд. Воронцов, Шпала, Дуня Сом, Морозовы оба. Из подъезда выглядывают чьи-то дети, Мишель щурится, чтобы узнать – Манукянов дочка, Алинка, и Аркашка Белоусов с маленькой Соней – держит детскую руку с заблаговременным вывертом, так, чтобы сразу можно было больно сделать, если Соня попробует хоть шаг в сторону сделать.

Сонечка смотрит на Мишель так, как всегда на нее смотрит – с тихим восторгом и по-заговорщически. Что-то складывает своими губками – неслышно. Показывает на поезд, а потом большой палец кверху.

Мишель мучительно соображает: это что значит? Это значит, она Сонечку тоже тут заперла? С этими, в поезде? На себя плевать, но они… Как она не подумала… А сейчас… Их тоже сейчас… Их тоже?

– Уведите! Уведите детей!

Она бросается к еле стоящему на ногах Аркашке, задирает голову, ищет Манукяновские окна – где там Каринэ, мать Алинки – и ей, и им всем – кричит из всех сил:

– Прячьте детей! Уводите! Слышите?!

Но даже сама себя не слышит. Кричит так, что голова раздувается, разрывается, ломит, а уши мертвые: боль чувствуют, а звук нет.

Подбегает к Аркашке, упрашивает его, умоляет, хватает за руку Сонечку – Аркашка пялится на нее, как на полоумную, отпихивает от своей дочки, тянется еще пинка Мишель дать, заграбастывает своего ребенка – не отдам! – и тянет за собой, смотреть на поезд поближе. Соня оглядывается на Мишель через плечо, отец одергивает ее, как строгачом: рядом!

Надо к училке! Ей поверят.

Мишель взлетает по ступеням, колотит кулаками в дверь квартиры Татьяны Николаевны. Колотит, потом хватается за дверную ручку, дергает ее вверх-вниз, кричит:

– Татьяна Николавна! Откройте! Это Мишель! Это Мишель!

Какие-то люди стоят у нее за спиной на лестничной клетке – низкорослые Никишины: на нем резиновые шлепки и майка-алкоголичка, а Шурка в мужниной футболке, теребят Мишель – что случилось? Но ей нужно не их, а учительницу.

– Татьяна Николавна!

Наконец, та открывает. Спрашивает что-то – но Мишель не понимает ничего.

– Соберите детей! Надо детей спрятать! Надо их убрать от этого поезда! Там заразные!

Она хватает учительницу за рукав, за руку, тянет за собой, та гладит ее щеки, пальцем проводит по мочкам ушей – пальцы становятся мокрыми и красными.

Глаза жжет и застит, бесполезные уши сочатся горячим.

– Вы же их учитель! Они вам верят! Вас послушают! Пожалуйста! Это прямо сейчас нужно!

Как ее убедить? Как?!

– Помогите!

3.

Дверь распахивается. В прихожей изолятора расплескивается свет с лестницы. Егор выглядывает из комнаты – и тут же мимо него туда прорывается, оскальзываясь от спешки, монах. Егор выбрасывает руку, хватает его за черные лохмотья, но те трещат, оставляя обрывок у Егора в разодранных пальцах – а отец Даниил выпутывается и одним скачком оказывается в дверях.

И – падает навзничь. Ползет по полу, утираясь: нос разбит, кровь в ладонях не помещается. Смотрит загнанно: выход перекрыт. На пороге стоит Полкан, кулак отряхивает.

Егор подскакивает к нему. Тот улыбается.

– О! Живой! Ну, жив – и слава богу.

– Ты видал? Это как так вышло?! С поездом?

– Ну как-как… Пришлось вот. Пришлось вот так. Ничего. Там разобрались – и с этим разберемся!

– Ты видел этих, внутри? Которые одержимые! Я видел, ты…

– Да уж… Познакомились. Что, пойдем? Тут еще дел невпроворот. Людей надо… Куда бы их… А то сейчас месиво начнется…

Егор кивает.

– А если в бомбоубежища? Заводские? Ну, которые ты мне тогда…

– Пум-пурум… Точно. Молоток!

– А с этим что?

Егор показывает на съежившегося в углу монаха.

– Не знаю. Кончить его? По законам военного времени. Ствол дай-ка сюда.

Егор протягивает пистолет Полкану – с сомнением. Тот берется за рукоятку, подкидывает пистолет в воздухе, примериваясь к весу, наводит на монаха. Отец Даниил весь подбирается, но лицо не прячет. Сидит, смеется.

– Чего скалишься, чмо? А?!

– Конец вам. Через мост не могли только пробраться. А как проехали, тут все. Стреляй, не стреляй. Обратно получите свое. То, что на нас наслали.