ПОСТ

Ворота все еще распахнуты, и он влетает в них враз, за секунды, влетает и сразу заполняет собой двор, проносится по стрелке к заводу, сломя голову рвется дальше – и там сходит с рельсов, потому что их не хватает на всю его огромную длину.

Он наполняет собой Пост – инородный, жуткий до тошноты, как толстый черный шланг для гастроскопии в человеческой глотке – умещаясь в нем целиком, но распирая его изнутри до боли. Грохот, рев, лязг, вой, грохот взрываются сразу, в одно мгновенье – под окнами и у Егора в голове.

Головной локомотив заваливается набок, следом за ним спиралью начинают закручиваться вагоны. И через какие-то несколько секунды громыхает взрыв – искореженный, начинает полыхать один из первых вагонов.

И все это время тепловоз, даже подсеченный уже, продолжает истошно гудеть.

Отец Даниил стоит у окна, парализованный его появлением и его крушением. Егор успевает – подскочить, вцепиться в повисшую руку, выкрутить из нее пистолет. Монах взвизгивает, хватает Егора за волосы, пытается выцарапать ему глаза – но уже поздно. Егор отпихивает его, отпрыгивает – и тычет в попа трясущимся пистолетным стволом. Кричит:

– Отвали! Отвали! Убью!

Тот мечется, как будто от дула идут связанные в жгучий пучок лучи, пытается извернуться так, чтобы выскользнуть из-под него, но потом замирает. Тяжело дышит, впалая грудь вздымается так, будто в ней каркаса нет. Замахивается на Егора рукой – либо чтобы ударить, либо чтобы проклясть – но потом бросает ее бессильно.

Он возвращается к окну, берется руками за решетку.

– Теперь все равно. Они уже здесь, так что все равно. Делай, что хочешь.

– Скажи своим, чтобы выпустили меня!

Но отец Даниил не смотрит на него – а значит, и не слышит. Приближаться к нему Егор опасается – это все может быть уловкой, нельзя дать ему снова завладеть пистолетом. Егор отходит к запертой входной двери и колотит в нее кулаком.

– Эй! Кто там?! Отоприте! Слышите? Але!

На лестнице кто-то кричит, громыхает дверь подъезда – но до изолятора никому нет дела; а ведь нужны еще и ключи!

– Лезут!

Отец Даниил, на лице багровые отсветы, показывает пальцем на что-то во дворе и смеется, смеется и бормочет:

– Лезут. Что посеяли, то пожнете. Гибель граду сему. Буря. Буря.

Егор, не спуская его с неверного прицела, тоже подходит к окну – и видит. Один из вагонов разошелся, вывернулся наружу неровно рваным железом, как ножом открытая консервная банка, из провала дышит огонь, и что-то там внутри копошится, черное и живое – копошится, кажется, молча и бесстрастно, хотя должно бы корчиться от боли – в этом тысячеградусном аду.

– Это они там? Там эти?! Одержимые твои?!

Они там, и они сейчас выберутся наружу.

– Останови их! Останови их, слышишь?!

Егор хватает его за ворот, трясет, орет ему в его смеющуюся рожу:

– Их надо остановить! Прикажи им! Остановить, да! Давай, тварь! Ну?!

Тот болтает головой:

– Остановить?.. Их нельзя остановить, в этом-то и дело. Это нельзя остановить. Думаешь, они кого-то слушаются? Только сами себя, только друг друга! Ты смотри, смотри! Не отворачивайся! Смотри, что вы выпустили в мир! Вы! Выпустили! А теперь оно вас же и сожрет!

Из пламени вываливается обугленный человек – руки коптят черным, лицо как будто дегтем измазано. Но вместо того, чтобы верещать от дикой боли, он что-то мерно говорит – еле слышно сквозь гудение перевернувшегося локомотива. Егор отталкивает отца Даниила, подходит к решетку ближе, вслушивается…

– Что он говорит?

Тот снова заливается смехом, и вдруг давится им. Смотрит на Егора, на пистолет в его руках. На запертую снаружи дверь. Снова на Егора.

– Закрой окно! Не слушай его!

– Что?!

– Окно закрой! Быстро! Пока до конца не слышал! Закрой!

– Что это?! Почему…

– Это молитва! Бесовская молитва! Услышишь – и…

Этот обугленный, этот живой труп стоит на своих черных культях, поводит головой из стороны в сторону, ищет, кому сказать, кто услышит – что-то бессвязное, что-то бессмысленное – до Егора сквозь рев тепловоза долетают только обрывки, но он чувствует, что это не просто бред. Чувствует шкурой, что у этих рваных слов есть какая-то своя сила, какая-то своя воля, что они – как чумные бациллы, которые требуют от своего носителя шагать, бежать на пределе сил, искать других людей, чтобы потереться о них, чтобы впиться в них, чтобы поговорить с ними – чтобы передать эти бациллы им; и только после этого носителю будет дозволено сдохнуть.

Егор догадывается об этом – и в то же время не может свести с обугленного глаз.

– Не слушай! Не слушай!

Егор переводит на него свой взгляд – отец Даниил кричит как будто из-под воды, смысл за его звуками Егору просматривается трудно, как будто тоже – сквозь мутную озерную воду.

Беда в том, что отца Даниила Егору слушать больше не хочется, а хочется прислушаться к словам обугленного человека во дворе, к словам, которые обладают такой силой: что это может быть за молитва, что за заклинание?

Он отталкивает безумного попа и снова утыкается в открытое окно.

– Что? Что ты говоришь?!