ПОСТ

Но тут обугленный отворачивается от него – чтобы говорить к кому-то другому, и Егор чувствует почти ревность. Кто там его отвлек?

Полкан.

Он входит, шатаясь, во двор; в руке отнятый у кого-то калаш, взгляд ошалелый, лицо опалено и измазано в саже – как будто он тоже горел. Разошедшийся вагон он замечает сразу – и жуткого человека, который вылез из пламени. Идет к нему, что-то спрашивает, машет рукой.

Егору хочется, чтобы обугленный говорил только с ним, чтобы он успел досказать ему свою правду до того, как умрет – видно же, что ему остались какие-то минуты, если не секунды, а Полкан тянет, сволота, одеяло на себя! Ему тоже хочется – неужели Егор позволит ему… Он хватается за прутья и вопит:

– Эу! Ээээй! Ну-ка отвали от него! Он мой! Мой! Эй!

Полкан поднимает к Егору свою тяжелую плешивую башку, хмурится, не сразу узнавая Егора и понимая, чего тот хочет.

А потом забывает о Егоре и тупо шагает дальше к обугленному, пока не останавливается, вперив в него свой взгляд почти в упор, с расстояния в десяток шагов. Трясет головой.

Отец Даниил смотрит на него тоже, умоляя Егора:

– Конец ему! Конец! Отойди, отойди! Сам свихнешься, меня погубишь! Отойди!

Но Полкан вскидывает автомат – так, как будто тот весит пуд, и криво, внахлест, стегает обугленного дымными пулями. Тот замолкает и обваливается сразу, как расколдованное чучело, никогда и не бывшее по-настоящему живым.

Полкан машет Егору непослушной рукой. Разворачивается и идет к их подъезду. Егора отпускают – и ревность, и ненависть, и жажда слышать. Он пихает отца Даниила и хохочет:

– И чего?! Вон он как! Видал?! Погнали наши городских!

Тот мотает бороденкой: нет, нет, нет.

– Ничего не поможет!

– Но ты-то! С тобой-то ничего! И с тобой, и с этими со всеми, в поезде!

Егор показывает отцу Даниилу большой палец: вот он ты, нормальный! Тычет в него пистолетом, как палкой в загнанного зверя, чтобы позлить, позлить эту лживую тварь. Тот кривится опять:

– Я глухой! И они глухие! Глухие, разумеешь ты, болван? Думаешь, от природы? А? Думаешь, по своей воле? Только, чтобы не заразиться этим! Только чтобы не услышать! Другого пути нет!

– Врешь!

– Иглой! Проволокой раскаленной! Перепонки – насквозь! Проткнуть! Вот так! Оглохнуть! Слуха себя лишить! Вот как! Хочешь собой остаться? Только так! Ты – хочешь?!

Егор бьет его по протянутым рукам и пятится назад, пятится в страхе, хотя заряженный пистолет в руках у него, а не у сумасшедшего попа.

2.

Когда поезд, набирая ход, втягивается в точку, Мишель поднимается с острого гравия, бежит за ним, стучит ободранными кулаками в черные исчерканные безглазые вагоны и ничего не слышит: ни своих ударов, ни стука колес, ни гудка локомотива. Из-за этой ватной тишины ничто не кажется ей реальным: все во сне. И так, во сне, проще поверить во все, что она увидела. В деда, в Сашу, в то, что кто-то сейчас уничтожит Москву.

Она умоляет поезд остановиться, угрожает ему – и все больше от него отстает. Вагоны беззвучно проскальзывают мимо нее один за другим, пока не уходят все. И только, когда она уже понимает, что у нее ничего не вышло – что-то случается. Вместо того, чтобы катить дальше на Москву, состав сбивается с пути и на полной скорости заворачивает к Посту.

Но Мишель, едва остановившись, снова переходит на бег – опять за составом, опять к нему. Она не понимает уже толком, что делает в этом сне, знает только, что она должна помешать людям в поезде любой ценой. Если не остановить, то задержать их – на столько, на сколько это возможно.

Змей свивается в полукольцо и несется к открытым воротам, из-под его колес брызжут искры, он понял, что его заманили в западню и хочет затормозить, но не успевает – и летит, летит по неверной ветке – не туда.

Пусть лучше он сожрет Пост, нелюбимый, ненавидимый ей Пост, чем спохватится и вырулит обратно на Москву! Если этим глухим нужны отступные – пускай сломают, сомнут проклятый Пост и все, что на нем осталось.

Колени сбиты, лодыжки жгутся при каждом шаге, но Мишель упрямей своих ног, она заставляет их двигаться, как страшные люди в поезде заставляли свои переломанные руки бить зарешеченные окна.

Сил нет; это бег со скоростью ползущего; она вбегает в ворота, когда черный поезд уже давно ворвался на Пост. Когда уже полыхнуло из-за ворот, вспыхнуло короткое зарево над стеной. Мишель вбегает в ворота, когда Полкан уже закалывает свинцовым шилом обгоревшего человека, который выбрался из распавшегося вагона.

Мишель бредет к Полкану, хочет рассказать ему, кто, что это там, в вагонах – но видит, что этот обгоревший уже рассказывает ему что-то. И вспоминает, как это было с ее дедом – и как будет сейчас.

Она опрометью бросается назад – к воротам. Там стоит обалдевший Антончик, забытый часовой, смена которого так еще и не кончилась. Закрыть ворота перед поездом он не успел, что делать теперь, не понимает. Спрашивает по-рыбьи что-то у Мишель, но она не может ничего объяснить.