ПОСТ

Все разо́бщено. Все разрушено.
Беспонтовщина. Беспризорщина.
В мире трещина. Тоньше толщина.
Беспросветщина. Безразборщина.

Бездорожщина, позабыльщина.
И безбожщина, и бескрыльщина.
Полуженщина, полмужчинщина.
Безотцовщина. Нелюбимщина.

Егор открывает рот – и понимает, чего его лишили. Голос вынули из него, вырвали голос при помощи какой-то хитрой операции, и теперь он может только разевать рот вхолостую – все силы из глотки ушли. Вот эти сычи, эти стервятники и расселись там, на своих насестах, ждут, пока он начнет сипеть – и тогда расхохочутся. Не петь тебе, Егорка, не петь – ну да это и ничего! Ведь и гастролировать тебе тоже теперь негде, мы же твой Екатеринбург смяли-сожрали, и Вятку схряпали, и Пермь, и все, что за ними – все, что за рекой, там теперь только тени-тени, тишина-тишина, вот что за ним, за мостом за твоим, спрашивали – отвечаем!

Безотцовщина. Беспризорщина. Безотцовщина.

Надо, надо выговорить это – если это получится, то и остальное получится тоже! Егор надсаживается, но выговаривает – и открывает глаза.

Чудовищно болит голова. Он пытается подняться – она кружится так, что ему приходится схватиться за землю. Дышит медленно, считает до десяти, до двадцати, до ста. Успокаивает себя, вспоминает, что с ним случилось. Трогает уши – в них уже загустело. Сколько он пролежал?

Звенит. Звенит голова. А еще?

Прислушивается… Ничего. Пусто там, пусто и ничего больше нет, кроме звона.

– Безотцовщина. Беспризорщина.

Говорит это – и только горлом ощущает звук, а уши железом пробиты, сгублены. Вот. Вот тебе музыка, Егорка. Только звон один теперь навсегда. Он не хотел, чтоб ты занимался, чтобы ты играл – и переиграл тебя. У каждого свой… Я не вечен, Егор. Ты продолжишь.

– Сука! Сука ты, тварь ты, мразь тупая!

Тихо. Тихо.

Егор нашаривает на полу молоток, присматривается к теням через щель: что там? Тени стоят смирно. Он тогда дергает дверь… С той стороны никто не отвечает. Шпингалет искривился и застрял, когда Шпала рвал дверь на себя. Егор примеряется, шваркает по нему молотком – и не с первого раза вбивает его на место. Толкает осторожно дверь… Дверь упирается в мягкое.

Шпала лежит издохший, шары закачены, белое наружу. Раны у него ужасные – непонятно, как он с такими вообще держался на ногах. Стоял тут до конца, все хотел Егора переждать, перешептать.

Егор протискивается в щель, и с молотком в руках крадется в этом онемевшем мире обратно – вокруг домов – во двор коммуны. Валяется человек без головы, в руках автомат. В воздухе гарь плавает. Головы нигде нет. Егору надо подобрать автомат, но страшно человека трогать. Потом заставляет себя все-таки.

Куда идти?

В тот подъезд, где была Мишель. Ей надо помочь.

Приходится то и дело оглядываться – без слуха страшно. За спиной все клубится что-то, скапливается, тени мечутся. Вспыхивают выстрелы где-то далеко. Шесть или семь человек, встав друг другу на руки, суставчатым тростником поднимаются к окну третьего этажа – к окну изолятора. Тростник из людей качается, но держится. Верхний обеими руками молотит по стеклу, не боится сорваться вниз, хочет освободить… Освободить человека в изоляторе. Полкана.

Выпархивает фигура с брезентовыми крыльями – режет нижний сустав этой человеческой травы автоматной очередью, та стоит сколько-то, потом все заваливается в грязь. Егор ныряет в подъезд, поднимается наверх, толкает двери чужих квартир – не тут она? Не тут?

Кто-то мелькает, беззвучно бросается на него, он в упор садит, автомат корчится и кипит в руках, навстречу ему мякнет и валится – одно, другое… Кажется, училка школьная – и Юлька Виноградова, обе истыканные свинцом и какие-то сейчас, в наступающей смерти, до слез жалкие – и Егор не может в них выстрелить еще раз, так, чтобы прикончить.

Смотрит во двор – кто-то прыгает из окна, с четвертого вниз головой, и тут же другой повторяет за ним, и еще, и еще – цепочкой, семьей. Искрятся выстрелы вокруг поезда, но только в двух или трех местах.

Где еще не был? У Полкана в кабинете – это самый верх, и в школьном классе. Стучит в дверь класса: тук, тук. Кричит немым голосом:

– Мишель! Ты там? Это я, Егор!

Никто не открывает. Стучит еще – зря.

Тогда поднимается все-таки этажом выше, заходит в пустой Полканов кабинет. Телефон оборван, бумаги расшвыряны, окна распахнуты. Егор берет Полканову любимую пепельницу – красное с золотой каемкой блюдечко – и топчет его ногами. Ступни чувствуют: хруп, хруп.

– Ну и что вот ты? А?! Где вот ты, когда ты нужен, бляха?!

Нет его. А есть – не он.

Спускается обратно – дверь в школьный класс приоткрыта. Глаза блестят. Мишель?

– Это я!

Она не понимает его, кажется. Смотрит, смотрит – недоверчиво. Потом все же оттягивает неподатливую дверь, машет рукой – давай сюда.