Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

В итоге совсем юная северная столица буквально на глазах превращалась в город мастеров, а у кого какие язык, говор, одежда и бытовые пристрастия, — всё это отступало на второй план. Возникла новая система социальных отношений и связей, с новыми ценностями, сильно отличавшимися от традиционных в допетровской России. Французский путешественник де ла Мотрэ, побывавший в 1726 году на оружейном заводе, основанном на берегу реки Сестры, констатировал, что местные «изделия доводят до гораздо большего совершенства, чем в Швеции, они здесь лучше отделаны и отполированы. Работники почти все были русские, так что эта нация, научившись у иностранцев, превзошла их» [22. С. 236].

Параллельные заметки. «В документах Петровской эпохи обитатели новой столицы именовались “жителями Петербурга”, — отмечает современный историк Ольга Агеева. — Привычный нам термин “петербуржцы” появился только во второй половине XVIII в. Отсутствие самоназвания у жителей Петербурга начала XVIII в. неслучайно. Оно объясняется сложностью процесса складывания новой столичной социальной общности с её необходимым компонентом — самоидентификацией… В Петербурге этот процесс шёл несколько десятилетий и, по-видимому, был связан с характером заселения города, его экономическим и общественным предназначением, определившим непохожесть на другие города России» [3. С. 98].

Когда мастеровой люд принёс на берега Невы свой местный опыт, возникло вполне естественное желание сравнить своё умение с чужим, а особенно с иностранным. Так само собой возникало негласное соревнование, а вместе с ним начало формироваться уважение к профессионалам, профессионализму и к качественно выполненной работе.

Со временем эта черта стала характерной для петербургских квалифицированных рабочих и других социальных слоёв. Известный в 1930-х годах на всю страну скороходовский стахановец-обувщик Николай Сметанин, которого я застал уже стариком, рассказывал мне, в ту пору начинающему журналисту:

— У нас за Московской заставой мальчишки сызмальства приучались почитать рабочее мастерство. Вот до революции был у нас на «Электросиле» один токарь. Его уважала вся застава! Идёт по улице, и всякий встречный снимает перед ним кепку: «Здравствуйте, Иван Павлович!». Возрастом он был ещё молодой, а все, даже те, кто старше, к нему по имени-отчеству. Потому что токарь мастерский, прямо-таки Лев Толстой токарного дела…

Это была рабочая аристократия. Работодатель, ценя квалификацию и трудолюбие, платил им, как правило, сносно, поэтому они снимали просторные комнаты, а женатые — отдельные квартиры или даже небольшие деревянные дома, старались одеваться, как петербургские франты, хотя, конечно, и в более дешёвых магазинах, читали книги и требовали к себе уважительного отношения со стороны заводского начальства [21. С. 261; 24. С. 29]. Даже в 1943 году во время своей командировки в осаждённый Ленинград английский журналист Александр Верт, беседуя с директором Кировского завода Николаем Пузырёвым, отметил, «с каким уважением он относится к великой традиции рабочего мастерства» [9. С. 121–122].

И это несмотря на то, что сразу после Октября 1917-го большевики взялись уничтожать старое российское общество слой за слоем, в том числе старую рабочую аристократию. В рассказах о репрессиях ленинско-сталинской поры много говорилось и писалось о жертвах среди офицеров, священнослужителей, дворян, зажиточных крестьян, купцов, интеллигентов, краеведов, сектантов… Но почти никогда не упоминалось о квалифицированных рабочих — образованных, живших до революции вполне благополучно, знавших, что такое человеческое достоинство. Эти люди являлись даже большими врагами коммунистов, чем кто бы то ни было иной: уж они-то могли на собственном жизненном опыте засвидетельствовать, что с приходом советской власти, и в особенности с началом пятилеток, качество жизни рабочего класса, во имя которого, как утверждали большевики, якобы и делалась революция, не повысилось, а наоборот, резко упало.