Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

«У нас в Казахстане большую роль отдают продолжению рода, династии, — это оказывает на женщин колоссальное давление. Сейчас времена хотя бы немного меняются, люди становятся образованнее, начинают приходить в клинику парами. Но все равно большинство мужчин обвиняет жен: нет детей — ты виновата, решай проблему как хочешь. Также давят родственники, особенно родители мужа. Очень много пар расходится у нас на глазах. Жена приходит на первый прием со свекровью, а на второй уже одна: семья сделала вывод, что она не продолжит род, что ему нужна другая жена. Женщина начинает винить себя, говорит: „Я не хочу жить“. Часто приходят молодые пары, 23–24 года. Их замучили старшие, которые каждый день спрашивают „Где ребенок?“ Им кажется, что друзья перестали приглашать их в гости. Мы пытаемся объяснить, что лучше расслабиться и пожить с удовольствием, — но нет, у них паника».

Даже без давления мужей и родных женщины чувствуют общественное давление и давление семейной идеологии, которая предписывает реализацию женской миссии через рождение ребёнка. Об этом и об идеологии материнства вообще подробно пишет Анна Шадрина в книге «Дорогие дети». Инна Денисова цитирует акушера из ЮАР, который говорит, что для африканских женщин отсутствие ребёнка — это позор, изоляция и фактически смертный приговор. Для народа рома, о котором мы говорили в прошлой главе, как и для других номадических сообществ, рождение детей особенно критично — соответственно, ещё выше давление на женщину. Франклин пишет, что ЭКО стало успешной супружеской процедурой в том числе потому, что оно предлагает матерям сосредоточить свою жизнь вокруг идеи рождения: это отвечает ожиданиям родственников, укрепляет связи с поддерживающими друзьями и демонстрирует преданность партнёру — женщина начинает чувствовать себя матерью, практиковать материнскую идентичность, ещё не родив, — просто по факту титанических усилий на пути к этому.

Репродуктивные технологии производят не только детей, родителей, гендер, семью и родство, но также отдельный вид экономического неравенства и неоколониальных отношений. Процедуры вроде ЭКО очень дорогие, суррогантное материнство — ещё дороже; гей-пара из Небраски, о которой я писал выше, приняла предложение матери выносить ребёнка только потому, что они не могли себе позволить ни суррогатную мать, ни стороннюю донорку яйцеклеток. ЭКО — это точно процедура для среднего класса и выше, особенно учитывая то, что большинству женщин приходится проходить через неё больше чем один раз. А вот донорство биоматериала становится особым типом экономической зависимости; взять хотя бы Индию, которая в какой-то момент стала одним из самых дешёвых рынков репротеха — донорства гамет и суррогатного материнства; одна из причин — нищета населения и подчинённое положение женщин. Россия и Украина, как пишет Инна Денисова, — «центры европейского суррогатного туризма», здесь анонимное донорство и демпинговые цены на гаметы и сурдетей. Биоматериал из экономически неустойчивых регионов стекается на запад. Есть и другие примеры, вроде Испании, где донорство анонимное и безвозмездное, продажа яйцеклеток запрещена, девушки делятся ими из побуждений помочь. Из книги Франклин можно сделать два основных вывода. Во-первых, очевиден процесс релятивизации биологии; под взаимным влиянием технологий и конструирования идеи «природности» биология становится относительной, а вместе с ней относительными становятся человеческие отношения и родство; искусственность процесса ЭКО вскрывает тот факт, что беременность и рождение никогда не были автоматическими и натуральными; Франклин цитирует исследовательницу Хизер Паксон, которая на примере современного греческого общества описывает, как материнство/вынашивание/рождение там воспринимаются в качестве техники и ремесла, которому можно и нужно научаться, которое не является автоматическим и «просто существующим»; IVF был придуман, чтобы технически скопировать секс, но в итоге произвёл асексуальный способ рождения (и это повлекло изменения в биополитике — репродуктивные субстанции, гаметы и эмбрионы, попали в фокус административного управления, потеснив индивидов и пары). А во-вторых, ЭКО отражает и воспроизводит глубоко нормативное понимание родства, особенно относящегося к рождению и родительству, — родства как генетического объекта. Это один из парадоксальных эффектов репротеха: с одной стороны, ЭКО вскрывает всю искусственность биогенетического наследования, а с другой — через возможность его технического установления только закрепляет в обществе стремление к нему. Это то, что меня удручает в однополом и квир-родительстве: заведомо ненормативные союзы продолжают быть уверенными, что им необходим «генетически их» ребёнок, часто они даже не рассматривают опцию усыновления или со-родительства, хотя само существование репродуктивных технологий показывает, насколько символической, хрупкой, технически бессмысленной и часто культурно вредной является биосвязь.