Постник Евстратий: Мозаика святости

За южином (ужин) Лютка, хлебая Еремеевны щи (так настоялись суточные щи, так пахли капустой томлёной, что нянька ещё во дворе слюной изошлась), посмотрела в окно, как бы случайно, и вспыхнула радостно: Алексий идет! Глянь, и няньку ведет!

Добронрава вышла на двор: «Проходите, садитесь!» Нянька с порога: «Мир-соль!»

Лютка подвинулась, усадила няньку поближе, Добронрава насыпала щец. Нянька вмиг поняла – прощена, и налетела на щи. Чай, с утра ни травинки, ни маковки в голодном старушечьем рту не бывало.

Погорелое село

Погорело сельцо, погорело! Ни бревнышка, ни головёшки нет, все пожрал огонь-пламя, пожар. Кажется, стоять деревушке сотни лет да стоять, боярина радовать. Ан, нет, все как есть погорело!

Выли голодные бабы, выли ребятки, что жались к своим матерям. Кошки, те вмиг куда-то исчезли. Собаки бродили, зализывая попёклые боковища, спускались до Припяти жар остудить. Мужики, что остались в деревне, седели прям на глазах.

Две-три живые коровы бродили, жалобно мукая: подои. Трупы животных, людские тела – всё вперемешку: пожар! Мертвяков было много: как на грех, к ночи ветер поднялся, и золотое зарево стонущего огня накинулось на село, как на добычу, терзая живое и неживое с голодной жадностью тощего зверя.

Осталось село сам на сам с горем своим да злосчастьем: подеться то некуда!

Погорело село, погорело!

И то, правда, боярин село не любил. Не вотчиной (вотчина – наследственное имение) доставалось, не даром от князя его, благодетеля за подвиги бранные (брань-война, военные действия) получил, а всего-навсего выиграл в кости у зазевавшегося унака.

Вот тот то и был из лутчих (лутчие люди-богатые, знать) людей. Лутчих то лутчих, а тятенькино имение ни за понюх отдал. Отец наживал, горбился, ночи не спал, зато в село ехали, шли добрые смерды, хорошие мужики, на подбор, сильны да могучи: тут и пахарь, и воин, и жнец и дудец в одной ипостаси.

И баб подбирали грубых (грубые – крепкие, выносливые, рослые), под стать мужикам.

Село поднималось, росло каждый день. Лес, вот он, рядышком, ветер в кронах гуляет, шумит. А в лесу, что грибов, что зверья, видимо да невидимо. Ребятне по весне да лету наслада, ягоды да грибов наберутся, и в речку, купаться. Орут, сверкают голыми тельцами в чистой реке. Знай, мать, гляди да поглядывай, чтоб девка-русалка дитя не сманила в омут речной.

Шустрая ребятня рыбу руками ловила. Поди, так оно проще, ведь пока добежишь до села за острогой, рыбка сверкнет чешуей и в глубину воды. А глубоко нырять да заныривать мать не велела: много русалок водилось, ой как много под чистой водой. Река Припять шустра и бойка, весела, озорна, но деревню весной топить не топила, наверно, любила.

Грозный Перун стоял на пригорке, губы обмазаны мёдом да маслом. Ошметья засохшей крови по тулову застыли, потоки конопляного и льняного масел застыли янтарными каплями, видно, народ жаловал идола. И грозный Перун село не обманывал: зело (зело-очень, тут-старательно) сторожил от наветов, проклятий, от лиха да печенежских набегов.

Да как-то пришли людишки от князя, Перуна в Припять-реку, да не с берега кинули, чтоб был он поближе к речным пескам-берегам. Нет, кинули в омут, где денно и нощно крутилась вода, заметая в речную глубь рыб и детей, могла когда и воина с лошадью в омут свой засосать. Девки речные людишек любили, хватали и в жерло реки на утоп.

Так мало было горя-злосчастья с грозным Перуном, так боярин Тычина в сельце появился. Долго людишек не мучил, не пёк. Покрутился разок, похвалился другой, в третий дань подсобрал. И назад, в стольный Киев-град кутить, да деньжищи проматывать. И наплевать унаку, что следом придут в сельцо сборщик податей, за плечами которого княжья дружина бряцает своими мечами да уздами гордых коней.

А теперь разбери, кто деревню поджег?

А что село подпалили, то к бабкам-ведухам (ведухи – ведьмы, ведуньи, буквально, ведающие, знающие дело и толк) ходить непотребно: с четырех сторон село занялось как раз до рассвета-зори. И, поди разбери, то ли половец сжёг, то ли чья то рука поднялась на живое, но, как третьему петуху то за петь, село и сгорело!

Боярин Тычина не в возочке приехал, прискакал со своею челядью да частью дружины из Киева града, быстренько так прискакал. И, видно не спал, погуливал где-то: бородища в капусте, из рота несет огуречным рассолом и глаза накрасне.

Проскакал по селу, вернее, по его пепелищу, гикнул, свистнул, и ошметья грязи да пепел столбом за ним да дружиной его боевой. Вот и ходи к нему, жалуйся!

Стояли, стояли смерды у тлеющих головёшек почти что до вечера, да достоялись на свои головы: к вечеру прибыли людишки из Киева, забрали всех мужиков на правёж.