Постник Евстратий: Мозаика святости

Бабы снова завыли: считай, не вернут мужиков, обвинят облыжно в пожаре, и пропадай, буйная голова. Откупиться не можно: где хоть одну гривну штрафа возьмешь, коли сгорело всё дочерна, до земли. А ещё князь решит, и пойдет все потоком и разграблением (поток и разграбление, являлись высшего вида наказаниями, применявшимися, в частности, за поджог, разбой и конокрадство в Древней Руси. Мерой наказания служило обращение преступника и его семьи в рабство и конфискация имущества), поскольку обида (преступление по-старорусски) нанесена боярину немыслимая.

Решит так старый князь, на прибыль себе, селу на вечный раззор и несчастье. И боярину Тычине что то да перепадёт: хоть черна земля от пожара, но землица – его.

К Перуну пробраться в ночной то тиши пожалиться, помощи попросить, так Перун на горьком дне ила слизью покрытый сам себя выручить то не выручил, разве людям поможет?

А людям каково?

К волхвам-ведунам идти и того пострашнее: мало, что тебя самого запытают, замучают, ослепят, в лучшем случае нос урежут иль ухо (виды наказаний, применявшихся церковью к отступникам), как от греческих церковников спасенье найдешь?

Так еще при тебе тем волхвам не сладко придётся: попытают-помучают и на сосну стучать босыми пятками по вековечному дереву, вися в крепкой петле. Вон, каково оно было на Ростовской землице лет двадцать назад, про то знамы люди добредали, страхиття (ужасы) порассказывали.

Толку, что люди села были грамотными, руськие письмена (письменность древних славян, существовавшая плоть до 11 века, когда стала вытесняться алфавитом Кирилла и Мефодия) полсела освоило, знало: челобитную князю подать, а на кого? Скажут, что половцы селище подожгли. Что их, поганых, искать для правёжа? На княжий то суд?

К ночи усталые люди, как сговорились, поразбредались к своим пепелищам, валились как снопы повязаны, и засыпали.

А перед рассветом вервь (вервь – община села, всё население) разбредалась. Большая часть побрела до столицы Руси, к Киеву-граду, меньшая – по деревням да весям (весь – село) к родне, да искать доброго князя, может, пристанище даст?

Твёрдо стоящие на ногах люди за одну ночь превращались в голь перекатную, в нищету, смиренных ужей. И безобиден уж, и пресмыкается, а люди его ненавидят, убивают и бьют за ради потехи.

Нечаянная новость

Разбредались по Киеву погорельцы, искали пристанищ…

Вот таких-то людей мать и жалела: хлеба с солью завсегда погорельцу подаст. А уж если увидит дитёнка голодного, так и одежонку какую подкинет, да ещё с собой узелочек подаст.

Как-то прямо почти у ворот свалилась с ног брюхатая баба: была на сносях, еле-еле до Киева добрела. Добрых соседей, что до Киева довели, родня приютила, а беременную куда им девать? Побрела баба по граду большому, да без сил и свалилась, как сноп, у дубовых ворот.

Мать мигом послала за повитухой, да той помощь почти и не была в надобность: баба та уже разродилась, но, как положено, в бане, под присмотром старух.

Красный младенец пищал богатырски. Роженица запекшимися устами едва молвила: «прямо в отца», и сомлела. К вечеру бабки её разбудили ребенка кормить.

Мать, умиляясь видом ребенка, сказала рожавшей: «Будем крестить! Ты хоть хрещена? (хрещена – крещенная).»

Та отрицательно покачала льняной головой.

Мать только вздохнула: «Грехи наши тяжкие! Значит, будешь креститься и ты».

Молодице с сыном отвели коморку (комнатушка) в подклети (подклеть – помещение в нежилой части дома, чаще – подсобное помещение) – живи! Вскорости молодица ожила, посвежела на хорошей еде да добрых словах миловидной хозяйки.

Шептухи матери стали нашептывать: дескать, и так муженек по бабам да молодицам ходок, так то, со двора. А тут во дворе молодица, что твоя кобылица похаживает, мужик-то сдуреет.

Мать отмахнулась, дескать, пустое торочите!

Отец прибыл в это раз довольно не скоро: запылённый с дороги, усталый, но добрый. Видно, гривны да куны добре карман тяготили.

Поутру, увидав на дворе молодицу, заиграл блудовато глазами, плечи свои распрямил – красавец! Пошептухи затявкали да завздыхали: пригрели, дескать, беду на порог. Ан нет!

Как узнал, откуда прибрела в дом роженица, враз озверел: «Выгоняй, жёнка, приблуду из дома, гони! А то сам и её, и последок её, и тебя за ворота да и в пыль.»

А мать как встала да выпрямилась, ровно лесина: «Не дам загубить христианские души!»

Отец и осел. Осёкся. Прохрипел только: «Я тебе это припомню!»

И, вправду, куда ему было их выгонять? Князь да церковные вмиг бы его самого в кандалы заковали: нехристей князь не любил, а уж гонение на христиан пресекал на самом корню да на донышке.

Но так невзлюбил молодицу с приплодом, что аж зубами скрипел, как мимо него проходили. Та уж старалась на глаз хозяину не попадаться, а перед матерью преданно расстилалась. Любую работу, что поручали, делала за двоих, а когда за троих, и всё крест целовала, что спас жизнь ей и дитяти. Любила с коровами долго возиться, так те молоко вдвойне приносили. Сынишка, как на дрожжах, рос-подрастал, матери в радость, людям забавой.