Меня начало колотить, так сильно, што я уже стоять не мог. Кажется я снова и снова твердил нет а страх из его Шума эхом гудел вокруг и от него было не убежать он просто был здесь… и здесь… и здесь… и везде и меня так трясло што я уже и на четвереньках устоять не мог и просто упал в грязь но все равно видел кровь кровь повсюду и никакой дождь не мог ее смыть.
Я крепко зажмурился.
Осталась одна чернота.
Чернота и ничто.
Я еще раз все испортил. Еще раз сделал все неправильно.
Откуда-то совсем издалека Виола назвала мое имя. Очень издалека, совсем.
Я один. Здесь и всегда один.
Еще раз имя.
Из этого самого далека меня кто-то тянул за руку. Но мне понадобилось услышать клочок Шума – не моего, – штобы открыть наконец глаза.
– Там, наверное, еще они, – прошептала Виола мне в ухо.
Я поднял голову. Мой собственный Шум был полон такого страха и мусора, што слушать никак не получалось, да еще дождь этот шел, такой же проливной, как и раньше, и я потратил целую глупую секунду на раздумья о том, высохнем мы когда-нибудь или как, и вот только тогда я его услышал – неясное бормотание за деревьями. Никак не разберешь, но точно есть. Там.
– Если раньше они и не хотели нас убивать, – сказала Виола, – то теперь точно хотят.
– Нам надо идти.
Я попытался подняться на ноги, но так трясся, што пришлось пробовать раза два. Все-таки встал.
В руке все еще был нож. Липкий от крови.
Я бросил его наземь.
У Виолы было совершенно ужасное лицо: горе, и страх, и кошмар, и все это – из-за меня, на меня, но, как всегда, выбора у нас не было, поэтому я просто повторил: «Нам надо идти», – и пошел забирать Мэнчи, которого она положила в сухой ложбинке под самым каменным козырьком.
Он спал. Спал и дрожал от холода, когда я взял его на руки и зарылся лицом в шерсть… в дыхание… в знакомый запах псины…
–
Я обернулся. Она озиралась кругом, а Шум шептал сквозь лес, сквозь дождь, и лицо ее было залито ужасом.
Она посмотрела мне в глаза, и держать этот взгляд было настолько невыносимо, што я отвел свой…
И успел различить у нее за спиной какое-то движение.
Там разошлись кусты.
Я увидел… как она увидела… выражение моего лица и обернулась как раз вовремя, штобы прямо на нее из лесной чащи выступил Аарон.
Он схватил ее за шею одной рукой а другой вдавил ей в лицо какую-то тряпку и я закричал и сделал один шаг и услышал как кричит она и она пыталась драться размахивала руками но Аарон крепко держал ее и к тому времени как я сделал второй шаг и третий она уже обмякла от того што было на тряпке а к четвертому и пятому он просто уронил ее на землю а Мэнчи так и был у меня на руках и на шестом шагу он полез к себе за спину а у меня ножа при себе не было зато был Мэнчи так што я просто бежал к нему на него и на седьмом увидел как он вытаскивает из-за спины деревянный посох и крутит его в воздухе и посох прилетает мне со всей силы в висок и
КРАК
и я падаю а Мэнчи вываливается у меня из рук и я шлепаюсь животом об землю а в голове так ужасно гудит што я даже не могу схватить ее рукаим и весь мир превращается в желе причем серое и сделанное из боли и я уже на земле и все куда-то валится вбок а руки с ногами почему-то вдруг очень много весят и их никак не поднять и рожа у меня наполовину в грязи а наполовину нет так што мне видно как сверху смотрит Аарон и Виолу видно у него в Шуме а еще ему видно мой нож как он светит красным из грязи и он его берет а я понятное дело пытаюсь уползти но все такое тяжелое и ползти не выходит и я просто смотрю как он стоит надо мной.
– Ты мне больше не нужен, мальчик, – говорит он, подымает нож, и последнее, што я вижу, это как нож летит вниз со всей силой держащей его руки.
Часть V
26
Конец всего
Падаю нет падаю нет
– Виола, – попытался крикнуть я, но кругом черно совершенно черно и нет звуков черно и я пал и права голоса у меня нет…
– Виола, – попробовал я еще раз, но в легких у меня вода и в животе боль и боль боль в…
– Аарон, – прошептал я себе и никому больше. – Беги, это же Аарон.
И я снова упал и стало черно.
…
– Тодд?
…
Мэнчи.
– Тодд?
Собачий язык у меня на лице значит я чувствую лицо значит я знаю где оно у меня и воздух больно врывается в легкие и я открываю глаза.
Мэнчи стоит у меня над головой, переминаясь с ноги на ногу, нервно облизываясь, все еще с пластырем на глазу, расплывается весь, его трудно…
– Тодд?