Посвящение

Утром Лаура просыпается от шуршания бумаги. Чуть приоткрыв глаза, она видит, как Карой, вынув хлеб из обертки, режет его крупными ломтями и уписывает за обе щеки. К горлу подступает тошнота, Лауре хочется крикнуть, предостеречь Кароя, но вместо этого она устало закрывает глаза, притворяясь спящей, и думает: «Не все ли равно? Бог знает какая гадость касалась каждого куска, который мы отправляем в рот!» Этот грустный вывод спасает Лауру от констатации факта: она испытала злорадство, видя, как муж в блаженном неведении поглощает засиженный насекомыми хлеб.

СУББОТА, 7.15—12.30

Собираясь к выходу, Лаура решает изменить своим принципам и надевает к джинсам вместо спортивных туфель на резиновой подошве босоножки на высоких каблуках. Она всегда презирала женщин, носящих с джинсами неподходящую обувь, но сейчас ею владеет мысль: «Ах, надо вести себя раскованнее? Ну что ж, попробуем!» Причесываясь, она перехватывает резинкой волосы на затылке, после чего их следовало бы, как обычно, заколоть в пучок; однако Лаура, вдруг передумав, на этом заканчивает прическу. И наутро Карой и Амбруш, каждый сам по себе, но тем не менее оба, отмечают факт, который тому и другому пришелся по душе: под джинсами в обтяжку ягодицы Лауры выделяются соблазнительнее обычного. Конечно, братьям и невдомек, какую роль играют в этом босоножки на высоких каблуках и змеящийся вдоль спины «конский хвост», подчеркивающий красоту и плавность, чуть ли не музыкальную гармонию ее движений.

Библиотека Академии открывается ранним утром. Фратеры стоят у входа, дожидаясь открытия. Карой фотографирует противоположный берег Большого Канала.

— Безнадежная затея, — говорит он. — В лучшем случае мне удастся передать трухлявые сваи и почерневшие лодки вплотную друг к другу на переднем плане, на заднем плане сквозь дымку тумана проглядывают пастельные тона и мягкие контуры дворцов, а посередине между этими двумя планами — речные трамвайчики, суета и скука городского движения. Но ведь это всего лишь три пласта! Какая малость в сравнении с тем, что здесь каждые полметра, а то и чаще меняются световые соотношения, преломление лучей! Всей этой игры оттенков даже глазом не ухватишь, чего же тогда ждать от оптического прибора? Разве что чуда: чтобы фотоаппарат, на свой противоестественный лад, дал естественную картину. Но вся закавыка именно в том, что само зрелище не естественно. Ведь отсюда, стоя в тени, мы видим противоположный берег освещенным, как на сцене, а туман у собора Св. Марка в противосиянии выглядит в точности как сценический тюлевый занавес.

— Советую тебе удовольствоваться тремя пластами: правдоподобие, правдивость, неправдоподобность. Разве этого мало? К чему стараться сфотографировать еще и собственное ви́дение! Кстати, попробуй схватить кадр отсюда так, чтобы попало и это палаццо с лоджиями, — советует Амбруш.

Карой заглядывает в объектив и удовлетворенно кивает:

— Недурно. Совсем недурно.

Затем они разбредаются по залам картинной галереи, разглядывая полотна. Амбруш, приблизившись к Лауре, говорит:

— Смотри-ка, Лаура, нашлись охотники подражать тебе, — он обводит рукою вокруг.

Лаура испуганно и недоуменно оглядывается по сторонам, однако не замечает ничего из ряда вон выходящего и вопросительно оборачивается к Амбрушу. Тот с улыбкой подводит ее к одной из картин и, указывая на коленопреклоненного святого, поясняет:

— Видишь, он тоже складывает руки «шалашиком», на манер дворцового свода. И взгляд его обращен кверху, вероятно, святой своим жестом копирует венецианские архитектурные линии.

— Ах, вот ты о чем, — облегченно смеется Лаура. — А я уж было подумала, будто у меня что-то не в порядке или я что-то не так делаю.

— С тобой действительно не все в порядке, и, по-моему, ты что-то делаешь не так, — серьезно и доверительно подтверждает Амбруш и отходит от нее.

Лауру охватывает необычайное волнение, она жаждет, чтобы Амбруш был рядом и говорил, говорил с нею… Мысли ее цепенеют, ноги отказываются повиноваться. Вернуться бы сейчас в пансион, лечь, уснуть, и пусть ей приснится Амбруш и этот их разговор!

Амбруш и не подозревает, какое смятение вызвали его слова. Лаура волнует его как женщина, потому он и не удержался, чтобы хоть несколькими фразами не укрепить установившиеся между ними доверительные отношения. Его затопляет безграничная нежность, когда он, оторвавшись от созерцания полотен, видит ее тонкую фигурку: вытянув шею, Лаура силится прочесть имя художника на табличке у картины, и ее округлый, чувственный рот слегка приоткрыт, когда она, склонив голову набок, пристально всматривается в лики христианских мучеников, апостолов и святых. Однако Амбруш далек от мысли, что его влечение к Лауре может вылиться в какие-то действенные формы.