Посвящение

Лаура с отдаления наблюдает за братьями: они держатся рядом и время от времени склоняются над путеводителем. Амбруш с его кривыми коленками и сутулой спиной и Карой с его астенического типа конституцией, тощими ногами, довольно узкими плечами и относительно широким тазом отнюдь не принадлежат к идеалу мужской красоты, выработанному в каждой женщине созерцанием классических статуй и рисунков в стиле античных образцов. А поскольку в жизни Лауры культ тела был неотделим от работы, а связь со спортом почти профессиональна, то классический образец должен был быть ей особенно близок. Ей и вправду раньше всегда нравились мужчины атлетического сложения, с хорошо развитой мускулатурой. Когда-то ей казалось попросту невозможным разговаривать, общаться с человеком, физически несовершенным. Теперь же она лишь грустно улыбается, вспоминая об этой иллюзии молодости: ведь ей не удалось влюбиться ни в одного из своих приятелей по спорту, хотя все они отличались безупречным телосложением, зато каждый мужчина, к которому она когда-либо испытывала влечение, в том числе и журналист, с точки зрения ее прежних оценок, был определенно некрасивым. Здесь, где царствует средневековая живопись и ренессанс не давит на зрителя роскошными человеческими формами, непривлекательная наружность Фратеров воспринимается как нечто вполне естественное; «готическая» структура Кароя и византийски усложненная конструкция Амбруша прекрасно вписываются в окружающую обстановку. Лаура не спеша подходит к братьям.

— Взгляните, — говорит Амбруш, — эта картина Венециано как бы подводит нас к ренессансу. Здесь кистью художника двигала любовь к живописи, а не религиозное рвение. Мария, сидящая с младенцем Иисусом, напоминает застывшую на троне византийскую императрицу, зато этот святой — Иоанн Креститель или, по здешней традиции, святой Марк, — в сущности, светский господин, нобиль довольно приятной наружности, одетый по городской моде. Художник запечатлел его в тот момент, когда он подает милостыню коленопреклоненному нищему. Движение протянутой руки делило бы картину по диагонали, если убрать Марию. Весь смысл картины заключен в этой жанровой сцене, а Мария — не более чем обязательная дань условностям, она здесь совершенно лишняя. Вот так следовало бы разрезать полотно.

Ребром ладони Амбруш как ножом рассекает воздух сверху вниз, и рука застывает у нижнего края полотна. Все трое уставились на ту деталь картины, где замерла его рука: на ступеньке лестницы валяются раскрытые ножницы. Лезвия их указывают в том направлении, откуда прочертил воображаемую линию Амбруш. Такие пометы делаются на формулярах, квитанциях, чеках, обозначая линию отрыва.

— Вот это да! Прямо мистика какая-то! — восклицает Амбруш.

Карой недоверчиво качает головой, пытаясь подобрать более рациональное объяснение. Лаура не скрывает своего восторга:

— Ни за что бы не поверила, если бы не увидела своими глазами!

— Это надо же было дойти до такого бесстыдства! — Амбруш ударяет кулаком в ладонь. — Взял да и подкинул ножницы! А мне удалось разгадать его замысел. Старина, до чего же это здорово! — Он легонько толкает Кароя кулаком. — Оказывается, в Венеции четырнадцатого века у меня был единомышленник. Добрый, старый приятель…

Ни Карой, ни Лаура никогда не видели Амбруша таким счастливым.

Позднее, когда они, устав от мелькания картин, выходят на залитую полуденным солнцем площадь, Амбруш говорит:

— Напрасно я осматривал весь музей до конца. Нашел ножницы, и сразу надо было уйти, а то и вовсе уехать из Венеции.

Лаура жалеет, что у Амбруша упало настроение. Она тоже чувствует себя усталой. Поэтому, когда Карой предлагает после обеда осмотреть галерею Франкетти и Археологический музей, Амбруш и Лаура, ссылаясь на обилие впечатлений от живописи, пытаются подбить Кароя на экскурсию к Мурано. Однако заманить его не удается, и, наспех перекусив пиццей, они расстаются.

СУББОТА, 13.02—17.22