Посвящение

Напряженная формулировка мыслей выдает Амбруша: напрасны его небрежная поза, легкая интонация — он явно что-то задумал. Будь небрежность его позы естественной, он бы не стал прислоняться к стене, скрестив на груди руки, а сунул бы их в карманы и принялся бы покачиваться на носках. Если бы решил попросту поболтать с братом, то речь его непременно перешла бы в невнятное бормотание, как это бывало дома. А в нем скорее ощущается напряженность распрей, в какие иной раз выливалась привычная, постоянная грызня между обоими братьями. Лаура улавливала значительность этих размолвок, но не их смысл; ее сбивало с толку даже то обстоятельство, что эти острые споры обрывались так же, как и обычные, повседневные стычки: мягкими увещеваниями Кароя и неохотными уступками Амбруша.

— Этот почтовый ящик — типичный пример предателя-коллаборациониста, — продолжает размышлять вслух Амбруш. — Он заставляет тебя поверить, будто вопреки пропитанным сыростью стенам и мрачным, не видящим солнечного света комнатам-склепам Венеция пригодна для жилья. Это мелкая, ловко внедренная истина, которая делает ложь достовернее, а в награду получает ранг, какого никогда не получить заурядному почтовому ящику: ты называешь его красивым. Меня же не интересует приспособленность Венеции для жилья, а вследствие этого не интересует и социальное положение живущих здесь официантов, владельцев пиццерий, работников транспорта и почтовых служащих.

— Уж не воображаешь ли ты, будто я приехал сюда изучать жилищные условия и социальное положение владельцев пиццерий! — прерывает его Карой. Склонив голову набок и внимательно нацелясь взглядом, он стоит перед Амбрушем.

— Разумеется, я этого не воображаю! — Амбруш отталкивается от стены. — Только ведь ты не можешь не интересоваться социальным положением владельцев пиццерий. Ты обречен на это.

Карой, смеясь, пожимает плечами.

— Слушай, что я тебе скажу. — Он слегка толкает Амбруша, вновь прижимая его к стене. — Я все уразумел: скромный, убогий почтовый ящик — предатель-коллаборационист, это неизбежно вытекает из твоих принципов, предательством является все, что констатирует какой-либо факт или, скажем, не отрицает его; любая красота и даже любой утилитарный предмет. А каждый, кто использует с толком свой рабочий потенциал, есть служитель тотального зла, единственное его оправдание, что этим он зарабатывает на жизнь. Но я не намерен спорить с тобой, ради этого не стоило уезжать из Пешта, а вот когда вернемся домой, я пятьсот раз спрошу, устроит ли тебя, если я, к примеру, подамся в смотрители теннисных кортов, а Лаура станет надомницей и будет раскрашивать новогодние елочные игрушки, иначе говоря, если каждый последует твоему примеру и займется не тем делом, которому обучен. И вновь спрошу тебя, что это за революционное новшество — служить переводчиком при «Интуристе», имея в кармане диплом доктора философии. Теперь же я задаю тебе лишь один вопрос: в чем, по-твоему, моральное преимущество кучи дерьма перед почтовым ящиком? Она не вводит в заблуждение доверчивого созерцателя? Не внушает ему ложные представления касательно приспособленности Венеции к жилью? Ну, отвечай же!

Амбруш с коротким смешком наносит Карою боксерский удар в плечо.

— Тебе не удастся меня разочаровать, Карой, я фанатичный защитник этой кучи экскрементов, поскольку она — единственный бескорыстный нарушитель порядка в этом неестественно функциональном городе, она — единственное, что не использовано здесь в интересах туризма. Кстати, сказанное легко проверить на реакции среднего человека, — он кивает в сторону Лауры. — Не сердись, Лаура, я не хочу тебя обидеть.

— Еще один дешевый шаблон: гражданское возмущение как критерий новой морали и новой эстетики! — Карой с сердитой усмешкой машет рукой и отворачивается. Оставив добродушное подтрунивание, он тотчас переходит к серьезному спору. От резкого движения его тонкие, прямые волосы закрывают высокий, квадратный лоб. Такие волосы не способны упрямо, по-ребячьи, взъерошиться, как, скажем, жесткие, курчавые. Упавшие на лоб, они нарушают строгую, продуманную гармонию лица, и заметнее становятся его чересчур тонкая, сухая, испещренная морщинами кожа и некрасивый нос с узкой переносицей.

Амбруш с недовольством встречает гневную вспышку Кароя, его с детства раздражало, когда Карой горячился: младший брат усматривал в этом нечто неприличное.

— А что в нем плохого? — спрашивает он со зловещим спокойствием, и уголки губ у него опускаются. — Оценка среднего человека — это критерий ничуть не более надуманный и неточный, чем прочие единицы измерения, включая меры длины, объема и веса. Как ты себе это представляешь? Когда ты, к примеру, разглагольствуешь об эстетизме почтового ящика и вообще о красоте, в твоем распоряжении имеется, что ли, какой-то более точный критерий, нежели привычки среднего человека?

Карою удается побороть раздражение; он расслабляется и, вскинув брови, с глубокой убежденностью отвечает: