Посвящение

На Венецию опустились вечерние сумерки. С невольным умилением бродит путешественник от фонаря к фонарю, от одного моста к другому; заперты сводчатые порталы домов; бездумно-мягко похлопывает о камень вода, как удовлетворенная, усталая женщина — спящего любовника на десятом году близости; город заперся в спальне, но дом оставил открытым для гостей. Бродит путешественник, прислушиваясь к всплескам воды, любуясь причудливой игрой света — фонари отбрасывают полный круг, иногда рассеченный стеною дома или ступеньками лестницы, отдаленные фонари и светильники создают мерцающий световой фон, — и ощущает умиротворение и уют: ведь навязчивая красивость города не пошловатая декорация, здесь все подлинное, от века освященное историей. Путешественник умиленно бродит по городу, в душе коварно подсмеиваясь над приторной живописностью, а если же насмехается вслух — значит, умиляется втайне, про себя; иными словами, здесь можно упиваться иллюзией, не принимая ее всерьез. Если же пройтись от железнодорожного вокзала до конца базарного ряда, тут уж от смеха не удержаться: сколько сноровки, хитрости и неприкрытого желания заманить и облапошить доверчивого туриста проявляют торговцы! Венеция в невероятных количествах выбрасывает на прилавок пластмассовые гондолы, разукрашенные цветными лампочками с рождественских елок, аквариумы из искусственного стекла с искусственными рыбками внутри, отлитые из пластика под цвет слоновой кости статуэтки Давида и торс Афродиты, пестрые бусы венецианского стекла, подвешенных целыми связками крошечных гномов, которые в отличие от своих венгерских собратьев носят на голове не колпак, а шляпу с низкой тульей.

«Я показалась вам пошлой? Тогда как назвать вот этот сувенирный развал?!» — с задорной усмешкой вопрошает Венеция, подобно красивой женщине, которая представляет вам свою на редкость уродливую приятельницу.

— Божественно! — Амбруш растроганно прижимает руки к сердцу.

Карой укрепляет фотоаппарат на подставке, чтобы заснять один из прилавков, заставленных блестящими, сверкающими безделушками. Лаура ошеломленно наблюдает восторг братьев. Ведь она всегда так старалась не выказать перед ними дурной вкус!

Сделав огромный круг, они снова возвращаются к площади Св. Марка, и Лаура все пристальнее изучает стеклянные изделия в витринах. Цены безумные — несколько сот долларов каждая вещица, но Лаура приглядывается к ним с видом покупателя.

— Смотри, Карой, совсем не дорого! Всего двадцать восемь долларов!

— Вон та синяя ваза? — сдержанно уточняет Карой.

— Да, она похожа на чашу. Дивная, правда?

— Но это не тот оттенок, какой ты любишь. Ваза синего кобальта, а тебе, как ты говорила, нравится бирюзовый цвет.

— В нашу квартиру — вещь бирюзового цвета?! А вот эту вазу я могу представить в нашем доме.

— Лаура, она стоит почти тридцать долларов, — тихо, отрезвляюще произносит Карой.

— Вот и я говорю, не дорого. Ты же видел, сколько стоят остальные вазы. Стекло, наверное, не такое уж тонкое, зато выглядит она красиво.

— Но купить ее нельзя! Да и цвет не тот. Ну, посуди сама, Лаура, у нас впереди еще такой долгий маршрут! Если бы мы хоть путешествовали на машине, тогда другое дело, а то тащиться поездом, бог весть сколько сот километров, и с хрупкой вазой в руках! Да на эти деньги вообще можно провести лишний день в Италии.

— Карой! Давай купим эту вазу, — голос Лауры звучит проникновенно, зазывно.

— Лаура, перестань, прошу тебя! Выбрось из головы эту дурь! Даже если бы ты в последний день сказала: вот, мол, у нас осталось тридцать долларов, давай купим на них вазу, я и тогда решил бы, что у тебя не все дома, но вазу все же купил бы. Но начинать с нелепой покупки в первый же день!

Лаура, ни слова не говоря, поворачивается и уходит. Слезы у нее катятся градом. Карой с гримасой возмущения смотрит на Амбруша, тот, смеясь, пожимает плечами.