Посвящение

Еле осилив ещё осмотр памятника Пушкину, который понравился мне тем, что поэт выглядит таким живым и не важничает, мы ушли по бульвару и, едва найдя подходящую лавочку, уселись отдохнуть и перекусить. У меня ноги гудели, но я бы ни за что не созналась в этом: лишь бы прогулка не кончалась как можно дольше!

Сквозь голые ветви деревьев был хорошо виден фасад двухэтажного особняка с огромными окнами и затейливыми коваными решётками балконов.

Товарищ Бродов посмотрел на часы.

— Так. Передохнём немного. А дальше по бульварам — домой…

Он осёкся. Невозможно было не заметить, как он напрягся, будто сказал что-то лишнее, опасное, будто выдал какой-то секрет. Справившись с собой, он повторил уже с нажимом, будто решил теперь сознательно спровоцировать меня на что-то:

— Домой, хорошо?

Не знаю — по сей день не знаю! — чего он хотел добиться, а получилось вот что. Это сладкое и тёплое «домой» наполнило сердце и тоской, и радостью в единое время. Как будто утраченное и потерянное на веки вечные стало вновь возможным и достижимым.

«Домой» пахло земляникой и печным дымом, чистым бельём, высушенным на солнце, машинным маслом и дёгтем от материнских рук, сладкими утренними сырниками соседки. Кажется, только руку протяни… От невозвратности всего этого захотелось съёжиться и скулить с подвываниями. Я не съёжилась только потому, что товарищ Бродов не отрывал от меня внимательного взгляда.

А ещё «домой» пахло сырыми листьями московского осеннего бульвара, бензином, тканью синей шторы, старой библиотечной книгой, обволакивало глухой тишиной убежища, звенело девичьим утренним смехом на несколько голосов, таинственно подсвечивалось зелёными и красными лампочками приборных панелей, лукаво косилось глазами строгих молодых людей в форме. И светилось золотистым ореолом. От сознания, что всё это теперь — моё по праву, мой дом, плечи сами собой расправились.

— Домой так домой, — согласилась я.

Товарищ Бродов отчего-то выдохнул с облегчением.

Когда вышли на Арбатскую площадь, я уже еле переставляла ноги. Мы издали полюбовались сказочной красоты дворцом рядом со строгим зданием Моссельпрома: подойти поближе не было никаких сил. На кинотеатре «Художественный» висела манящая афиша: «Маскарад» — красивая женщина и мужчина в костюмах девятнадцатого века.

Ну вот, Гоголевский бульвар мне уже хорошо знаком. Нахохленного Гоголя охраняет целый прайд очаровательных львов. Я ещё в Ленинграде стала «коллекционировать» львов: всегда подходила, рассматривала, гладила, разгадывала настроение, воображала характер. Эти, гоголевские, малыши неуловимо отличались неброским терпеливым добродушием даже от самых улыбчивых ленинградских сородичей…

Примерно на середине бульвара Николай Иванович приостановился и, махнув рукой направо, в сторону переулка, неожиданно спросил:

— Здесь ты бывала раньше. Помнишь?

— В переулке? — удивилась я.

— Да.

Я не могла взять в толк, о чём он говорит, но меня охватила неясная тоска. Я отчётливо вспомнила, как шла по длинному, извилистому переулку. Опять, как давеча, захотелось съёжиться и заскулить от беспричинной душевной боли.

— Не помню. Может, давно… — проговорила я с трудом.

— Ну, когда? — настаивал товарищ Бродов.

— Наверное, когда только… только… оказалась в Москве.

Тревога, с которой Николай Иванович ждал моего ответа, частично рассеялась: складка между его бровей почти разошлась. А мне, наоборот, внезапно стало не по себе рядом с этим человеком.

Странное дело. За целый день такого увлекательного общения я вроде начала привыкать к Николаю Ивановичу и перестала дичиться нашего начальника. Но теперь я даже не смогла подобрать слов, чтобы поблагодарить товарища Бродова за подаренную им прогулку по городу. То есть я, конечно, промямлила что-то никчёмное. Впрочем, он, кажется, и не ждал от меня благодарности…

Интересно, что после того дня товарищ Бродов распорядился выделить время для всех девчонок на культурную программу: походы в театр, кино, познавательные прогулки. Жаль, самые интересные музеи свернули экспозиции, готовя переезд в глубокий тыл. Да и оставались до начала октября, когда всем стало окончательно не до прогулок, неделя-полторы. Сам товарищ Бродов больше ни разу не составил нам компанию.

Николай Иванович остался очень доволен прогулкой.

Раньше он любил гулять пешком по городу. Когда выдавалось время, мог ходить часами. Этими прогулками он лечился от любых душевных неурядиц, от любых хворей. Но в последние годы времени на общение с городом совсем не осталось.

С начала войны об отдыхе лучше было и не вспоминать. И тут — неожиданный просвет среди сгущавшейся безнадёжности. Неспешная, размеренная ходьба по центру города, который не испортили и разрытые для установки зенитных орудий мостовые. Даже заклеенные косыми крестами окна придавали ему особую — строгую, суровую — привлекательность. Разговоры только об интересном и приятном. Прикосновение к завесе старинных тайн. Николай Иванович словно подышал воздухом мирного времени, словно получил привет из далёкого-далёкого прошлого.