Потаенная девушка

– Если ты встанешь прямо подо мной, я брошу тебе в миску, – говорю я, протягивая руку к шелковому мешочку за спиной.

Монашка качает головой.

– Я не смогу есть цветки, к которым прикоснулась чья-то рука – они будут заражены житейскими заботами нашего грязного мира.

– Тогда залезай на дерево сама, – говорю я. И тотчас же стыжусь собственной дерзости.

– Если я соберу цветки сама, они ведь уже не будут подаянием, правда? – В ее голосе звучит смех.

– Ладно, – говорю я. Отец всегда учил меня быть вежливой с монахами и монашками. Пусть мы и не следуем буддийскому учению, неразумно настраивать против себя духов, даосийских, буддийских или диких, которые вообще не признают никаких ученых повелителей. – Скажи, какие цветки ты хочешь, и я попробую сорвать их для тебя, не прикасаясь к ним.

Монашка указывает на россыпь цветков на кончике тонкой веточки прямо под той веткой, на которой я сижу. Цветом они бледнее остальных, из чего следует, что они слаще. Однако веточка, на которой они растут, слишком тонкая, чтобы я могла на нее залезть.

Я обвиваю коленями толстую ветку, на которой сижу, и отклоняюсь назад так, что повисаю вниз головой, словно летучая мышь. Очень смешно видеть мир вверх ногами, и меня не волнует то, что подол платья упал мне на лицо. Папа всегда кричит на меня, когда видит в таком виде, но он никогда не сердится на меня долго, так как я лишилась матери, когда была еще совсем маленькой.

Обернув руки складками свободных рукавов, я пытаюсь сорвать цветки. Но я все еще слишком далеко от тех белых цветков, которые хочет монашка; они маняще близки, но по-прежнему недосягаемы.

– Если это слишком трудно, – окликает монашка, – не беспокойся. Я не хочу, чтобы ты порвала свое платье.

Я прикусываю губу, полная решимости не обращать на нее внимания. Напрягая и расслабляя мышцы живота и бедер, я начинаю раскачиваться взад и вперед. Когда, по моим расчетам, я взлетаю достаточно высоко, я разжимаю колени.

Я ныряю в листву, цветки, которые хочет монашка, скользят по моему лицу, и я хватаю веточку зубами. Мои пальцы обвивают ветку внизу, та прогибается под моим весом и замедляет мое падение, и я снова разворачиваюсь ногами вниз. Какое-то мгновение кажется, что ветка выдержит, но затем я слышу резкий треск и внезапно ощущаю себя невесомой.

Я подбираю под себя колени, и мне удается благополучно приземлиться под сенью софоры. Я тотчас же откатываюсь в сторону, и усыпанная цветами ветка падает на то самое место, на котором я была всего мгновение назад.

Как ни в чем не бывало я подхожу к монашке и, разжав зубы, бросаю ветку с цветами в миску для подаяний.

– Никакой житейской грязи. И ты сказала только, что нельзя трогать руками.

* * *

Мы сидим в тени софоры, скрестив под собой ноги в позе лотоса, словно будды в храме. Монашка берет цветки за стебелек: один себе, другой мне. Сладкий вкус мягче и не такой приторный, как обсыпанные сахаром фигурки из муки, которые мне иногда покупает отец.

– У тебя есть дар, – говорит монашка. – Из тебя получился бы хороший вор.

Я смотрю на нее в негодовании, и глаза мои сверкают.

– Я дочь военачальника!

– Вот как? – говорит монашка. – Значит, ты уже воровка.

– Что ты имеешь в виду?

– Я прошла пешком долгий путь, – говорит монашка. Я смотрю на ее босые ноги: заскорузлые пятки покрыты мозолями. – Я вижу голодающих крестьян в полях, а тем временем важные вельможи вынашивают планы, как собрать еще более многочисленное войско. Я вижу, как придворные и военачальники пьют вино из кубков из слоновой кости и своей мочой выводят иероглифы на шелковых свитках, а тем временем сироты и вдовы вынуждены растягивать одну плошку риса на пять дней.

– То, что мы не бедняки, еще не делает нас ворами. Мой отец преданно служит своему повелителю, цзедуши провинции Вейбо, и с честью выполняет свой долг.

– Все мы воры в этом мире страданий, – говорит монашка. – И честь и преданность – это не добродетели, а лишь оправдание, чтобы воровать больше.

– В таком случае ты тоже воровка, – говорю я, чувствуя, как мое лицо заливает краска гнева. – Ты принимаешь подаяние и не работаешь, чтобы его заслужить.

– Да, я воровка, – кивает монашка. – Будда учит нас, что мир – это иллюзия и страдания неизбежны до тех пор, пока мы этого не поймем. Но уж если нам назначено судьбой быть ворами, лучше быть вором, который придерживается правил, выходящих за рамки мирской суеты.

– И каковы же твои правила?

– Презирать моральные нравоучения лицемеров, быть верной своему слову, всегда выполнять свои обещания – не больше и не меньше. Оттачивать свой дар, превратив его в путеводный маяк в этом погружающемся во мрак мире.

Я смеюсь.

– И каков же твой дар, госпожа Воровка?

– Я краду жизни.

* * *

В комнате темно и тепло, в воздухе стоит запах камфары. В слабом свете, проникающем в щель между дверями, я поправляю одеяла, устраивая себе уютное гнездышко.

Шаги часовых гулко разносятся по коридору, в который выходит моя спальня. Каждый раз, когда один из них заворачивает за угол, бряцание меча и доспехов означает, что прошла еще какая-то доля часа, приблизив меня к утру.