Потаенное судно

Крепко подгулявшие родственники, вместо того, чтобы отправиться в центр слободы, к волости, где проходит Мариупольский шлях и где можно найти попутную машину, почему-то направили свои стопы в противоположную сторону. Пошли по Петровской дороге на край села, миновав Балябину хату, осевший вконец курган и забрызганную ошметками крутой грязи серую каменную бабу, вышли на скотный двор и попали в овчарню. Овцы полошливо кидались от своего пастыря, как бы не узнавая его. Волкодавы рычали на огромного кудлатоголового гостя, виновато опуская морды перед хозяином.

Солнце садилось за Кенгесскую гору, отражаясь в стеклянно-чистом ледке луж, поигрывая золотыми бликами, оно коснулось края земли, исказилось, вытянувшись книзу, медленно скрылось.

— Сонечко село, и нам пора! — изрек свою простецкую мудрость Яков Калистратович и потянул племянника в клуню на сеновал. Разбив сапогами кучу сена, разворошив ее, он уложил гостя, а затем и сам распластался на немудреной постели. Долго ли, коротко ли пришлось поспать, он не знает. Помнит только, что проснулся от дрожи, которая лихорадила его, словно он пребывал в малярии. Кожуха на себе не нашел. Его кожухом была прикрыта голова племянника Киндрата, который дышал, высоко поднимая грудь, широко со стоном и глухим посвистом. Проснувшись, Яков Калистратович первым делом лапнул за левый лацкан пиджака, — привычный жест, выработанный за последние месяцы, — ордена не обнаружил. Таран вскочил на колени, облапил себя всего, принялся шарить руками подстилку, — пусто. Горячей волной шибануло в голову, подняло на ноги. Кинулся в сторожку, снял висящий на колке, слабо светящий, фонарь «летучая мышь», выкрутил фитиль, подался с фонарем в клуню. Стянув кожух с головы Киндрата, попытался растолкать его, но затея оказалась бесполезной. Плюнул в сердцах:

— Сонная тетеря!

Заходился ворошить сено руками, перещупывать каждую палочку, каждый комочек земли. Поднялась невидимая глазом сенная пыль, которая, однако, свербила в носу. Таран то и дело чихал, вытирая рукавом пиджака слезу, обильно выступавшую на глазах. Увлекшись поиском ордена, лихорадочно работал руками, забыв обо всем на свете. В порыве задел ногой фонарь, опрокинул его. Добро бы тут же спохватился, так нет. «Летучая мышь» пролила керосин, которым была заправлена. Сено загорелось. Дружный огонь вспыхнул разом, объяв клуню высоким пламенем.

Таран не знал, за что хвататься, куда деваться: то ли разгребать остатки копны, ища орден, то ли волочить мертвецки спящего племянника к двери, на чистое место, где нет огня. Он схватил кожух, вскидывая его выше головы, бил по огню, но пожар от этого пуще разгорался. Племянник Киндрат открыл глаза только тогда, когда в его ушах затрещала волосня. По-бугаячьи мыча, мотая тяжкой головой, пополз на четвереньках к широкой двери.

Когда пламя по-настоящему охватило сеновал, когда уже рухнули под тяжестью черепицы обгоревшие стропила клуни, когда в небо дохнуло дружным пожаром, с бесчисленным роем искр, клубами рудного дыма, — всполошились колхозные сторожа, согнали с себя сонную одурь дежурные пожарных вышек. Дружно затарахтели колотушки, зазвонили подвешенные на проволоке куски рельсов, вагонные буфера, диски от автомашин. Словом, все, что могло звенеть, — звенело. Новоспасовка проснулась от тревожного всполоха. Уже гнали во всю прыть своих лихих коней пожарные команды чуть ли не всех одиннадцати колхозов. Уже бежали кто с чем люди со всех кварталов.

Первым делом открыли овчарни, выпуская отару. Вспрыгивая высоко над порогом, вылетали из сараев обезумевшие овцы. Часть народу кинулась сбивать огонь, жадно пожиравший клуню и сторожку, часть подалась к близким скирдам соломы. Туда подтянули несколько пожарных бричек с бочками, усиленно работая ручными насосами-махалками, направляли латунные наконечники шлангов на скирды, обильно обдавая их ближние к огню бока шипящими струями.

Пока выпускали на волю скот, пока гасили клуню, пока отстаивали скирды соломы, — все это время Яков Калистратович, упав на жесткую, прихваченную первыми заморозками землю, бился об нее в дурном припадке. Его же дорогого сродственника, племяша-одногодка Киндрата, человека с темным, густо заволосатевшим лицом, нигде не могли обнаружить. Как в воду канул.

Опалившегося на пожаре Якова Калистратовича Тарана свезли сначала в больницу, смазали, перебинтовали обожженные руки. Затем отправили в город, к следователю. Онемевший, оглохший ко всему и, верилось, навсегда, он, сидя на колхозных дрожках рядом с молодым парнем-милиционером, когда проезжали мимо базара, услышал надтреснутый голос певца-старца, крутящего ручки шарманки и гугнявящего себе под нос тихую песенку, сложенную как бы на иноязычный манер:

Такой житухи, как в Расеи,
Еще нигде я не видал:
Жизнь сладка,
Как помадка, —
Можно жить без капитал.

Долго будет звучать в ушах Якова Калистратовича эта нелепая песня-нэпманка, преследуя его своими странными словами, тягуче-заунывным мотивом.

29