Потаенное судно

На подвернувшейся грузовой трамвайной платформе он переехал на Петроградскую сторону, добрался до скрещения Литейного и Невского проспекта. Не обманул-таки Калерию Силовну: вот и Гостиный двор. Когда-то людный и тесный, он выглядел сейчас покинуто. На противоположной стороне Невского проспекта — остановка трамвая с кучкой людей, — трамваи ходят редко.

Солнце уже откатилось далеко на запад, в кронштадтскую сторону, низко зависнув над заливом, словно огромная осветительная ракета. Рудые холодные его лучи ложились по верхам зданий, они уже не высвечивали проезжую часть проспекта. Окна верхних этажей, исполосованные, как, впрочем, и все ленинградские окна, бумажными перекрестными наклейками, горели, словно подожженные изнутри. Нижние этажи проспекта находились в предвечерней синеватой тени, словно погруженные в воду. Казалось, весь Невский медленно наполняется водой, опускается на глубину, будто подорвавшееся на мине судно.

Заслышав тевканье пуль или жестяное фурчание снарядов, Антон тут же падал ничком на землю. Привычка. И на Моонзундских островах, и на Ханко, и в Кронштадте — где бы его ни заставал обстрел, он всегда ложился ниц. Он даже не понял, что его толкнуло в этот раз. Воя снаряда он еще не расслышал, не мог расслышать. Но уже упал. Прямо здесь на панели, у Гостиного двора. Одновременно с его падением разорвался снаряд на той стороне проспекта, на опасной при обстреле стороне. Взрыв, отметил Антон, был мало похожим на взрывы снарядов в море. Он был сухим, трескучим, ничем не приглушенным. Ни белого столба, ни кипения вокруг. Только резко-желтоватая вспышка-блиц, дымный, оторванный от основы взрыва грибок, как бы сам по себе возникший. И будто сама по себе вдруг высыпавшаяся, зияющая черным провалом витрина да исходящие еле заметной розовой пыльцой глубокие кирпичные раны на стене дома. Позже, через какое-то время, увидел лежащих на панели и на асфальте проезжей части людей. Вскочил на ноги, кинулся прямиком на ту сторону.

Запоздало заговорил репродуктор, отсчитывающий до этого глухие удары метронома. Зычным мужским голосом сказал:

— Граждане, противник начинает артиллерийский обстрел города. Необходимо срочно уйти в укрытия.

На панели Антон заметил лежащую девочку. Как все ленинградки, она была закутана пуховым платком. Платок перекрещивался на груди, концы его уходили за спину, где были связаны узлом. Это ее старило. Девочка лежала неестественно прямо. Руки вытянулись по швам. В правой руке зажата синяя авоська. Девочка смотрела вверх широко открытыми спокойными глазами, будто недоумевая, зачем над ней склоняются люди. Ее ноги, до самых валенок, были прикрыты полами длинного темно-коричневого пальто. Антон опустился возле нее на колени, подсовывая руки под плечи и под ноги, попытался ее поднять. Но девочка спокойно запротестовала:

— Дядя, зачем вы меня трогаете? Не надо меня трогать, у меня перебиты ноги. Сейчас подойдет карета «скорой помощи» — она меня и возьмет.

В ее словах было столько взрослой мудрости, чувствовалось столько блокадного спокойного опыта, что Антон ужаснулся. Он послушно высвободил руки. Правая его кисть была отемнена густой кровью.

Глядя неподвижными глазами вверх, все тем же ровным голосом, обращаясь к кому-то, девочка спросила:

— Тетя, вы вызвали карету «скорой помощи»?

Антон вместо тети поспешил успокоить девочку:

— Зараз, зараз приедет. Лежи тихо.

Она вдруг забеспокоилась. Мертвенно-сизоватое ее лицо оживилось, напряглось, словно от боли, посветлело. Она заговорила торопливо, просяще:

— Дядя матрос, а мне пришьют ножки? — Не дождавшись ответа, продолжала: — Скажите, чтоб пришили. Они прирастут быстро: я же еще маленькая. Скажите!..

Антон на какое-то время закрыл глаза, сдавил рот ладонью, чтобы не закричать, не выдать себя перед ней. Ощутив, как дергалась его нижняя губа, прикусил ее до онемения. Судорожно глотал слюну, безуспешно пытаясь справиться со спазмой, сдавившей горло.

Визгливо свистя сиреной, к толпе подкатил кремовый с алыми крестами на боках автобус — окна замалеваны белилами. Открыв обе створки задних дверей, из него выскочили девушки в белых халатах, надетых поверх стеганых фуфаек, разобрали носилки, деловитым шагом направились к лежащим на проезжей части улицы, на панели убитым и раненым.

Антон приподнял девочку, бережно положил на жесткий брезент носилок. Он увидел, вернее ощутил, что ноги ее почти напрочь отсечены и никакой иглой их уже не пришить, никакими лекарствами не срастить. Девочка этого пока не понимала, не сознавала до конца, что с нею произошло, потому по-прежнему продолжала упрашивать:

— Дядя матрос, скажите, чтобы пришили. Вы не бойтесь, они прирастут — я же еще маленькая.

Антон поправил на ее руке сползающую варежку.

— Добре, добре, квитонько моя!.. — И, когда уже захлопнулась дверь машины, подумал: «Прощай, квитонько, прощай…»

9