Потаенное судно

Деревянные домовины строгал для них Барилка. Щурясь от едкого дыма прилипшей к нижней губе цигарки, обтесывая доски рубанком, он думал не о погибших, а о том, что скажет ему Охрим Тарасович, если живым вернется в слободу. Верно, поклонится Барилке земным поклоном, произнесет хрипливым от слез голосом: «Век твоей доброты не забуду!»

Похоронили всех троих в одной могиле. Татьяна Солонская выкопала у себя на огороде молодую вишенку-турчанку, посадила ее в головах своей коммунской подруги.

С приходом Пани баба Оляна будто заново на свет родилась. Ноги ее, мучимые тягостной ломотой, отпустило, сердцу заметно полегчало. Где бы ни была теперь баба Оляна, все торопилась в хату, чтобы поглядеть на дитя. Она выменяла на яички деревянную колыску, нехитрую своим мастерством: корытце-люлька, высокие, перекрещенные ножки, поставленные на горбыли, чтобы туда-сюда качались. Лежит в люльке безымянное дите, сучит ножонками, ловит что-то невидимое ручонками, гулюкает. И не может баба Оляна от него оторваться. Заметив ее, ребенок открывает беззубый ротик, улыбается черными круглыми оченятами, тянется к бабе. А у нее так душа и заходится. Вспоминает внука Антона: «Господи, до чего же ласковая дытына». Подносит концы платка к счастливо туманящимся глазам. Ей видится, как ее внук, приходя в гости к ней, здоровается:

— На добридень, бабушко! — еще и руку подает уважительно.

Все бы ладно, да не находит покоя Оляна Саввишна из-за того, что правнук до сих пор без имени. Негоже быть неназванным — все чаще повторяет об этом Пане. Паня наконец согласилась.

— А як же назовем?

Судили-рядили долго, пока не сошлись на Юрии, — как раз на дворе стоял погожий Юрьев день, стоял апрель, обильно залитый вешней зеленью. Паня наклонилась над сыном:

— Юрко, сыночек мой единственный!..

Словно обрадовавшись наконец-то найденному имени, сын завозился в колыске, забормотал оживленно, пуская ртом пузыри. Баба тем часом налила подогретой воды в деревянное корыто, сняла икону, перекрестила ею купель, прошептала необходимую по такому случаю молитву, вынула Юрка из колыски, окунула в купели. Дите от испуга зашлось неуемным плачем. А бабе радостно:

— Труби, труби, Егорий-победоносец! Сильнее, крещеная душа! — Взяла с припечка приготовленный заранее оловянный крестик на белой чистой ниточке, накинула ниточку на шею дитяти.

— Ой, что вы, что вы! — испуганно запротестовала Паня, пытаясь сорвать крест.

— Беду накличешь! — гневно предостерегла старуха. Заметя, как боязно Паня отдернула руку от крестика, как переменилась в лице, Оляна Саввишна добавила: — Нехай трошки повисит. Он не заважит!

А через несколько дней вернулся в Новоспасовку и Охрим Тарасович Баляба. Около года пахал он калмыцкую землю, осваивал пустые раздолья. Пахал зимой. По первому солнцу выводил на поля сеялки, поторапливаясь. Потому что степь тут своенравная, сухая, ветреная. Не успеешь замокро высеять семена — пиши пропало. Ни тучки, ни дождинки за всю весну, за все лето. И если не созреет урожай в мае, то уже в июне будет поздно, сгорит на корню от суховея.

Руки, шея, лицо Охрима Тарасовича потемнели, обветрились пуще прежнего. Губы потрескались, запеклись струпьями. Жил он вместе с другими в юрте. Здесь же, под открытым небом, чинились трактора. Старый калмык приезжал к стану на верблюде, привозил кукурузную муку и пшено, иногда сыр, пахнущий верблюжьим потом. Старик садился на землю у юрты, подбирал ноги под себя, глядел на трактора, покачивал головой. Иногда рассказывал что-то на своем языке, показывая плетью на север, в сторону Сталинграда. Охрим Тарасович вместе с другими трактористами понимал его, вступал с ним в разговор. Всему, казалось, научился Охрим Тарасович: и в юрте жить, и верблюжье молоко пить, и конину есть, слова даже некоторые местные запомнил. Но вот назвать правильно калмыка так и не научился: камлык — и никак иначе язык свой повернуть не смог. А все, видать, потому, что у старого подворья Балябов, у батьковской хаты, жил сосед Матвей, по прозвищу «камлык», невзрачный из себя мужичишка. Коз, овец свежевал, кожи чинил. Узкоглазый такой, широкоскулый — истинный, считалось, «камлык». Слышал Охрим Тарасович это прозвище с детской поры, привык к нему как к родному. И вот теперь перемочь себя не может: камлык и камлык. Но люди ничего, не обижались: звучит слово хорошо, уважительно. А то, что некоторые звуки местами поменялись, так оно на степном ветру и незаметно.

Пока пахали калмыцкую земельку, сроднились со здешним людом. Председатель местной артели выделил в бригаду пареньков-подростков. Крутились, крутились, лобастые, у тракторов, даже сами не заметили, как привыкли к железному верблюду. Начали за руль садиться, пахать самостоятельно.

Когда Приазовье было освобождено, поступило предписание свыше: оставить машины в Калмыкии, а самим отправляться до дому. Охрима Тарасовича с его людьми провожали как родных. А трактора остались на месте. Обещано в Новоспасовку прислать новые.