Потаенное судно

Над подсохшим Мариупольским шляхом висел жаворонок. Трещал, высвистывал, купаясь в солнце. Он был невидимым. Паня сколько раз вскидывала голову, прижмуривалась, искала озорного певуна, но так и не могла найти. Глаза ее слезились от яркого света, от вешнего ветра, в них появлялась резь. И Паня опускала голову, понуро шла дальше. Жаворонок висел над ней, не отступаясь. Растворившись в дымчато-голубом воздухе, он преследовал Паню, пел ей песни, на минуту не оставляя одну. Одинокая, она была благодарна жаворонку. Впрочем, не совсем одинокая. На руках у нее, спеленатый старым застиранным платьем, завернутый в фуфайку, ворошился ребенок, ее сын, ее первенец, появившийся на свет в лихую годину. Паня прижимала его к груди, чувствуя его малейшие движения, ловя его посапывание, — и радостно светящиеся ее глаза наливались тоской и слезами. Сына она пока никак не назвала, терялась в именах, перебирая их, примеряя и не находя ничего подходящего. Если бы Антон, если бы спросить его, узнать его желание! Но Антона нет. Где он там? Живой или убитый? Может, утонул в своем далеком море? Если нет его, если погиб — тогда как же быть Пане, как же быть сыну?.. Без Антона она себя не мыслила.

Она ушла в отступление с гуртом телят. Свекруха Настя просила не ходить, богом молила.

— Як же ты будешь, тяжелая, по чужим углам слоняться?

— Свет не без добрых людей, мамо. Иду со своими девчатами, помогут в случае чего. Мужики будут вести снаряженные подводы. Считайте, колхозом двинемся. Не одна…

По теплу, по свободе, осенней светлой степью пошли на восток, в сторону Ростова. Миновали Мариуполь и села греческие, миновали слободы и хутора, что под Таганрогом раскинуты. Но до Ростова не дотянула. Тошнить начало, в теле жар появился, голову застелила дурнота. Ноги разом обмякли, отказали. Присела на обочине и встать уже не смогла. Девчата взяли на руки, отнесли на бричку, положили на торбы с провизией, прикрыли кожухом. А тут еще новое горе. Немец самолетами начал докучать. Строчит по гурту из пулемета, калечит малую скотину, коняку застрелил, что в переднюю бричку была запряжена. Разбегаются по полю телята — не собрать до гурту.

Паня равнодушно глядела в белесое, повитое высокими прозрачными облачками небо. Она уже ни о чем не думала, ни о чем не жалела. И только когда чувствовала толчки в животе — упругие удары под самое сердце, снова оживала, кусала иссохшие губы, кривя их в счастливой и горькой усмешке.

Оставили Паню в небольшой слободе неподалеку от Ростова. Повезли было прямо в больницу, но там пусто, уже успели эвакуироваться. Пришлось ходить по дворам, просить, чтобы взяли хворую на время.

А кто возьмет? Кому охота в такую пору брать обузу на руки? Но отыскалась добрая душа. Одинокая тетка согласилась приютить, только и плату тут же попросила: кормить же, поить хворую чем-то надо. Свалили ей с воза торбу муки, узел с пшеном. Три шматка сала положили, хлеба печеного две буханки, соли в тряпочку отсыпали. Словом, снабдили, чем могли.

Сынок родился в феврале, в самом конце месяца, когда уже весной запахло. Потянувшие с понизовья ветры обдали степь теплом и сыростью. Когда степь оттаяла, пришла в себя, ветры счистили туманную хмурь с неба, открыли перед всем краем ясную голубизну.

Паня засобиралась до дому. Скромными были проводы, но путь был долгим. Ночевала в попутных селах, просила Христа ради помочь кто чем может. Последнюю остановку сделала в Красном Поле. Чуть свет двинулась дальше. К полудню уже была в слободе, стояла возле размытого дождями, выстуженного ранним суховеем пепелища, не зная, куда ей идти, что делать. Прислонившись спиной к белому стволу обгорелого тополя-белолистки, глядела сухими глазами на черные обвалившиеся саманные стены хаты, на уродливо выпирающую кирпичную трубу печи.

Оляна Саввишна, мать погибшей Насти, заметила Паню первой. Не то чтобы узнала ее, а скорее догадалась, что это она. Кому же еще быть на Балябином пепелище? Свои, слободские, обходят это место стороной. Некоторые даже уверяют, что по ночам слышатся на руинах причитания Насти Балябихи, которая разыскивает близнецов. Но в это мало кто верит. После пожара, вернее, спустя несколько дней после той расправы, немцы дозволили откопать и похоронить тех, кто оставался в хате. Первым пришел на подворье Сабадырь. Снял шапку, постоял, опершись на лопату, сказал тихо:

— Выбачайте, коханые, если что не так будет! — И начал шевелить белую золу.

За ним потянулись другие. Обшарили все углы, переворошили все головешки. Но никаких останков не обнаружили. Некоторые уже подумали обрадованно: «Слава тебе, господи, успели убежать!» Но Сабадырь освободил от завала вход в погреб, спустился по земляным ступенькам и отшатнулся в ужасе. Ему показалось, что Настя живая. Она по-прежнему сидела спиной к выходу, прикрывая собой детей. Ожогов ни на ней, ни на детях не нашли. По их одутловатым, посиневшим до темноты лицам было видно, что они задохнулись.