Потаённые страницы истории западной философии

Комментаторы Аристотеля часто с похвалой отзываются о том, что Аристотель по поводу любого слова предоставляет исторический экскурс: кто и как использовал слово в разговорах. Между тем, Аристотель занимается этим не из любви к «разным мнениям», к «диалогу», к «истории», а из необходимости выяснить, что утверждается или отрицается тем или иным словом. Система утверждений-отрицаний выявляет само слово; в таком случае слово выступает не знаком вещи, а рассказом о ней, сказом, «сказанным».

Главный философский интерес для Аристотеля представляет язык человеческий с точки зрения зафиксированных в нем знаний. Без преувеличения можно сказать, что первым настоящим филологом в буквальном смысле слова был Аристотель, хотя филология возникла только в эпоху Возрождения в контексте «studia humana». Аристотель писал стихи, диалоги, речи, создал «риторику» как самостоятельную науку, создал особый стиль монолога, который сейчас называется «научным»: с определениями, утверждениями-отрицаниями, выводами, причём, без метафор и лирических отступлений. Аристотель ценил греческий язык за содержательность, за богатство вложенных в него знаний. Собственно, экспликации этих знаний он посвятил свое философское творчество.

В истории философии за Стагиритом закрепилось клеймо «эмпирик», однако, для него опыт человечества представлен прежде всего не в наблюдениях и экспериментах, а в словах, в словарном запасе языка, в утверждениях и отрицаниях. То, что позднее стали называть «опытом», призвано дополнять язык, а не противопоставляться ему подобно лозунгу Парацельса «опыт – лучший учитель». Для Аристотеля язык – лучший учитель. Личный опыт по масштабу знаний несопоставим с общечеловеческим опытом, закрепленном в языке. Эмпирия языка влекла к себе Аристотеля больше любого «опыта», которому он, тем не менее, уделял значительное внимание, особенно на фоне Платона и других своих современников.

«Все люди по природе стремятся к знаниям» – знаменитый тезис Аристотеля. Но к каким знаниям? Знания бывают лишними, бывают вредными, бывают развращающими. Тезис Гераклита «многознание уму не научают» с упрёком в адрес Пифагора всем был известен. Для Аристотеля «знание» означает прежде всего умение выявлять знания из языка: слышать язык, вникать в смыслы слов. Без этого умения новые знания будут в итоге оборачиваться «многознанием», а в умелых руках софизмами. Термины науки тоже еще надо «услышать», не только ввести их или заучить.

Что значит услышать слово, услышать утверждение, услышать термин? – Для Аристотеля ответ на этот вопрос однозначен: воспроизвести рассказы, озаглавленные этим словом. Г. Лейбниц называл слово «характером», «формулой», подчеркивая, что пора понимать Аристотеля. Математические формулы в понимании Лейбница представляют собой рассказы в сокращенной записи. Все знаки письма: вербального, иероглифического, нотного, математического, химического, художественного, – сокращения [Лейбниц 1984 с. 501]. Образованный человек сокращения разворачивает – «читает», – необразованный воспринимает как имя. Аристотель, по сообщению Диогена Лаэртского, на вопрос: «Чем отличается образованный человек от необразованного?», – ответил лаконично: «Как живой от мёртвого». Можно сказать, что Аристотель – судя по текстам – принципиальный противник такой системы образования, в которой слова не разворачиваются в «знания», в «рассказы» (в «смыслы» – как стали говорить позднее).

Смысл слова-имени совпадает с описаниями вещи (по внешнему виду и по сути). Соответственно, кто понимает слово (то есть разворачивает слово в рассказ), тот понимает вещь; С другой стороны, для понимания слова надо изучать вещь. К вещи – через слово, к слову – через вещи. Это и есть путь «метафизики» Аристотеля. Что это даёт? Во-первых, другое понимание слова: слово – это многократный переход от вещи к имени и от имени к вещи посредством большой совокупности рассказов; слово – это процесс, процесс визуализации посредством рассказов. Во-вторых, в моменты перехода рождается то, что называют «мыслью», «знанием», «логосом»: это не вещь, и не имя. Люди, у которых многократность переходов по типу «-вещь-имя-вещь-имя-» отсутствует, к собственно мышлению и даже к созерцанию не способны; язык сводится к дрессуре.

К вещам можно быть равнодушным, можно привыкать как к родным. Аристотель любил вещи; любил, можно сказать, как воплощенное слово, «онтос». А.Ф. Лосев недаром называл мироощущение Аристотеля «общехудожественным» [Лосев 2014, с. 6]. Уместно вспомнить о том, что «идеалист» Г. Гегель питал страсть к истории вещей, к музеям, умел созерцательно любоваться вещами и мастерством, в них вложенным. В средневековый термин «спекулятивность» Гегель вкладывал смысл, близкий аристотелевскому: видеть в вещи слово (в развороте его рассказов), а в слове видеть вещь в развороте её истории. Древнегреческое слово «история», собственно, и означало «рассказ», «повествование».