Потаённые страницы истории западной философии

У знаков совершенно другая область существования – чтение. Наблюдательный человек читает следы животных, симптомы болезней, признаки погоды, знамения, произведения искусства. Знаки соотносительны только с чтением; нельзя читать без знаков. Знаки могут быть на одежде, на лице, на море, на небе, на бумаге, на холсте, в воздухе (звуки, запахи) – тогда, когда они читаются. Понимание «соотносительности» – важная специфика аристотелевского философствования. Как существует соотносительность между «господином и рабом», точно так же существует соотносительность между знаками и чтением. Слова не исключение из этого правила. Слова – это знаки только тогда, когда их читают. Какой частью тела читают: глазами, ушами, носом, руками, – не имеет значения. Слова произносятся и пишутся для чтения; тот, кто их пишет, тоже читает.

Не удивительно, что Аристотель остался непонятым потомками. При повседневном общении ведь понятно, что слова – это не вещи и, напротив, вещи – это не слова. Точно так же понятно, что знаки – это вещи, под которыми понимаются другие вещи. Для обывателя, например, деньги и собственность – это вещи (монеты, золото, имущество); для Аристотеля иначе: отношения между людьми по поводу вещей. Так и человек, по К. Марксу, «не его борода, его кровь, а отношения между людьми». По иронии Аристотеля, «отцу» всегда столько лет, сколько лет его первому ребёнку: появление ребенка делает мужчину отцом, а «не его борода, его кровь».

Трактат «Категории» явился первым шагом к аристотелевскому способу философствования. И началось всё с того, что Аристотель отказался понимать слово как знак (посредством звукосочетаний или графики письма). Слово – соотношение между вещью и рассказами о ней; и только при чтении и для чтения слово становится знаком.

В трактате «Категории» все пояснения опущены. Значит ли это, что их нельзя восстановить? Вопрос проблематичный. Переводчики отказываются восстанавливать то, что пропущено, – и они правы. Философы оказываются в ином положении: они должны быть способны хотя бы к тому, что в школе называлось «изложением», «пересказом». Изложение не слепой пересказ, требуется понимание. Но когда требуется понимание, которое невозможно по тем или иным причинам, начинается «интерпретация», «герменевтика текста», «истолкование». «Категории» истолковывали-перетолковывали многократно, о чем за многие века скопилась литература, с трудом поддающаяся обозрению. Едва ли не каждое слово «Категорий» пытались переводить по-разному, переводили с языка на язык, искали скрытые смыслы, параллели в других сочинениях Аристотеля. Довольно курьёзный случай связан с переводом «сущности». Средневековые схоласты подметили, что категории у Аристотеля выглядят странно: «где», «когда», «сколько», «какое», – а «сущность» выпадает из этого ряда, поэтому стали переводить «сущность» как «что», или, для пущей важности, как «чтойность». Можно сказать, «подправили Аристотеля», чем вызвали насмешки у Лейбница [Лейбниц, 1984, с.76]. Единственное, что осталось в «Категориях» без внимания, это «сказанное».

У Аристотеля, повторюсь, «сказанное» обозначает не речь; даже «утверждение и отрицание» в роли «сказанного» не имеют прямого отношения к «повествовательным предложениям» (в трактовке лингвистов) или «суждениям» (в трактовке логиков). Ближайшим пояснением «сказанного» был бы образ «переплетения» слова и вещи в трактате М. Фуко «Слова и вещи». М. Фуко обращает внимание на то, что в XVI веке слова понимались иначе, чем столетие спустя. Само по себе это не удивительно: именно тогда происходит отказ от латыни и переход к «новым» языкам (национальным), – отчего выделяется эпоха Нового времени. Р. Декарт пишет по-французски, Г. Лейбниц по-немецки. Лейбниц даёт пояснения: латынь средневековых университетов нововведениями абстрактных суффиксов разорвала связь слов и вещей. Переход на национальные языки вызвал восторг обретения плоти языка, его вещности, вещания. Именно этот эффект «воплощения слова», появившийся на одно столетие, привлёк пристальное внимание М.Фуко. Слова и вещи у Фуко «переплетаются», «перекрещиваются», «смешиваются»; возникает «письменность» вещей, и эта «письменность» читается: «…природа и слово могут перекрещиваться до бесконечности, как бы образуя для умеющего читать великий и единый текст» [Фуко, 1994, с. 71]. М.Фуко вполне отдаёт себе отчет в том, что слова и вещи «переплетаются» не в качестве метафор или впечатлений, – как чудится переводчикам его трактата, – а посредством множества рассказов. Причем, рассказы о вещах в истории языка возникают, замечает Фуко, после фиксации «письменности вещей» в форме рисунков и иероглифов [Фуко, 1994, с. 145]. Точно такое состояние языка, которое обнаружил М. Фуко в Европе XVI века, Аристотель застал наличным в своём собственном времени. Выявление условного «переплетения» слов и вещей провоцирует на выявление структурированности: у Фуко это «археология гуманитарных наук», у Аристотеля «аналитика», «поэтика», «этика», «метафизика».