Потаённые страницы истории западной философии

Феномен музыки не сводится к акустике или впечатлению, но привязан к тембру с его частотными характеристиками и к звукоряду с фиксированными интервалами. В октаве может быть пять интервалов, семь, двенадцать, двадцать четыре. Китайцам нравится пять интервалов в октаве; христианизированной Европе семь и двенадцать; индийцам нравятся интервалы в треть тона; в Элладе музыка строилась на четверть-тоновых интервалах. В этнических звукорядах интервалы не одинаковы по скачку звуковысотности; отсюда, например, специфическое звучание китайской музыки. Эстетический вкус всегда привязан к этнической условности. Современники Платона зажали бы уши он нашего симфонического оркестра. В Элладе аккорд не считался музыкальным звуком, тем более при совмещении звуков разными инструментами – о чем был специальный термин «какафония». Музыка лжет всегда, когда предает свое время, свой народ, когда усыпляет бдительность политического момента, когда путается в адресатах. Ложь, конечно, может быть приятной, причем многими способами: как лесть, новость, сплетня, веселье, – что служит поводом к искушению искусства.

В отличие от эстетического вкуса, условность которого детерминирована этничностью, – с одной стороны, и в отличие от художественного вкуса с его театральной условностью – с другой стороны, хороший вкус безусловен. Он определяется не по вещам в их красотах и гармониях, а по лицам людей, созерцающих эти самые красоты. Семиотика вещей условна, семиотика тела в вопросах чести безусловна. В гневе человек поднимает голову выше, в ненависти опускает. При трусости подгибаются колени. В радости глаза сверкают. В печали взгляд бездонен. От любви губы краснеют и пухнут, от злости сжимаются и бледнеют. В поединке воины читают жесты тела без ошибок. Из жестов тела складываются в духе «линия победы» и «линия поражения» со своей «точкой невозврата», после которой итоги наступают неминуемо. При хорошем вкусе созерцание художественного произведения полно военных коннотаций: победа, триумф, харизма, вождь – в одних случаях и позор, наглость, трусость, предательство – в других. Зритель с хорошим вкусом покидает музей, галерею, театр не как столовую, а как «театр военных действий»: в качестве победителя – при своей сопричастности творцу-герою, или в качестве побежденного, разбитого наголову дурным вкусом наглых представителей искусства. Впрочем, дюжинным людям это не грозит: они во всем найдут плюсы благодаря девизу «о вкусах не спорят». «О вкусах не спорят», – говорят либерально настроенные люди и «моргают», – как шутил Ф. Ницше. Моргают, ибо есть такой жест нечистой совести.

Часть вторая

Апология гегелевской диссертации об орбитах планет

«…субъективное видение, выброшенное вовне, является солнцем…»

Г. Гегель («Философия природы»)

При отрицательном отношении к Гегелю, к его «спекулятивному методу» – а этим хвастаются или грешат многие – гегелевская диссертация «Об орбитах планет» 1801-го года представляется лакомым кусочком для уничижения кумира. Анекдотичная ситуация, в которой умозрительный философ предсказывает невозможность существования планеты в определенном месте солнечной системы, что практически опровергается едва ли не в том же году, конечно, бросает тень на Гегеля. Только гегелевская диссертация была совсем не об этом.

При уважительном отношении к «философии природы» Гегеля, которое демонстрирует, например, А.П.Огурцов, смысл гегелевской диссертации растворяется в позитивных поисках разного рода методологических моментов. Моменты эти сами по себе существенны и достойны отдельного рассмотрения. Однако, трудно согласиться с тем, что «основная идея диссертации заключается в априорном выведении закономерности расстояний между орбитами планет и в критике эмпирического закона Тициуса», – как пишет А.П. Огурцов [Огурцов 1975, 597]. В гегелевской диссертации указанная тематика не является ни основной, ни даже сколько-нибудь существенной. Не случайно априорные «нумерологические закономерности» появляются в конце текста диссертации, причем в качестве «лирического отступления».