Потайной ход

– А разве бойцовый петух орет? – задумчиво спросил Дженнингс. – Надеюсь, он не в дурном настроении. Я пришел задать ему пару вопросов.

– По твоему делу? – понизила она голос.

Дженнингс кивнул. Пегги знала, чем он занимается, но пока еще не имела случая сказать Ле Боу об этом.

Как и все французы, Ле Боу питал традиционную ненависть к «легавым» и мог не понять, что детектив – это высокий статус. Потому для него Майлз был просто джентльменом со средствами, и они с Пегги решили рассказать Ле Боу правду, когда тот уйдет на покой. Тем временем Майлз часто говорил с Пегги о своей работе, и обычно она выказывала свежий взгляд на вещи и помогла ему в некоторых сложных случаях. Пегги знала все об убийстве в Кривом переулке и о том, что дело поручено Майлзу. Но даже она не могла предположить, кто может быть убийцей, хотя знала все факты.

– Я хочу поговорить о новом деле, – сказал Дженнингс. – Кстати, Пегги, ты знаешь ту женщину, Маракито?

– Да. Игорный дом. Что с ней?

– Похоже, она замешана в это дело.

– Каким это образом?

Дженнингс рассказал ей об эпизоде с фотографией и о том, что миссис Херн и Маракито пользовались одними и теми же духами. Пегги кивнула.

– Не вижу, как фотография связывает ее с этим делом, – сказала она наконец, – но одни и те же духи – это странно. Но, может, это модный аромат. «Хикуи». «Хикуи». Никогда не слышала.

– Это японские духи, и Маракито получила их от какого-то иностранного поклонника. Это странно, как ты и сказала.

– А ты видел миссис Херн?

– Да, во время следствия. Она свидетель. Но сам я с ней не говорил.

– Так почему бы тебе не заглянуть к ней? Ты говорил, что у тебя есть адрес.

– Теперь нет, – мрачно сказал Дженнингс. – Я заезжал к ней в Хэмпстед, и мне сказали, что миссис Херн так потрясена смертью своей подруги мисс Лоах, что уехала за границу на неопределенное время. Так что здесь я пока ничего сделать не могу. Именно потому я пришел сюда расспросить о Маракито.

– Папу Ле Боу? – сказала Пегги, хмуря хорошенький лобик. – А он-то что может знать об этой женщине?

– Она до несчастного случая была танцовщицей. Может, она проходила через школу Ле Боу.

– Маракито, Маракито, – пробормотала Пегги и покачала головой. – Нет, я ее не помню. Сколько ей лет?

– Думаю, около тридцати. Красивая, утонченная женщина, похожая на тропический цветок.

– Испанка. Имя испанское.

– Мне кажется, что, кроме имени, в ней ничего испанского нет. Она говорит по-английски без малейшего акцента. Тсс! Вот и папа.

Это действительно был маленький профессор. Он влетел в комнату и плюхнулся, пыхтя и отдуваясь, на грязный диванчик. Он был маленьким и сухощавым, на сморщенном личике блестели черные глаза. Он носил белый парик, совершенно не подходивший к его смуглой коже, и был одет в опрятный черный фрак. Он держал маленькую скрипку и сыпал словами, не стесняясь Майлза.

– Ах, эти энглезские свинтусы, дорогая, – обратился он к Пегги. – Они деревянные, совсем деревянные. Я нитшево сделать с ними не могу, совсем! Они анжель выведут из себя! Ах, мон Дье, кель доммаж[9] я их учить!

– Мне надо заняться счетами, – сказала Пегги, сгребая бумаги и выбегая. – Останьтесь на завтрак, Майлз.

– Ах, мон ами, – вскричал папа, вставая. – Извините, но эти свинтусы так меня сердить! Они есть марионетки с часов в Страсбуре. Вы отшень… а… чирикать.

Профессор нахватался английских сленговых словечек, которыми пересыпал свою речь. Он хотел выказать свое дружеское расположение, и ему действительно очень нравился Майлз. В подтверждение своего расположения он предложил молодому человеку понюшку табаку. Дженнингс терпеть не мог нюхательный табак, но, чтобы расположить к себе папу Ле Боу, он взял понюшку и яростно вдохнул.

– Профессор, – сказал он, прочихавшись, – я хотел вам задать вопрос об одной леди. Мой друг влюбился в нее и думает, что вы можете ее знать.

– Щитоээ, мон шер? Я нитшего не поняль. Леди, кель ном?

– Маракито Гредос.

– Эспаньоль, – пробормотал Ле Боу, покачивая париком. – Но. Не знаю это имя. Испанские дансерки. А, да, у меня их быль много, они не такой деревянный, как энглез свинтус. Какой у нее лицо, мон ами?

Дженнингс описал ее как мог, но старичок качал головой.

– Она уже три года лежит в постели, добавил Дженнингс. – Она упала и повредила спину…

– Аааа, Селестин! – воскликнул Ле Боу. – Она и правда упаль и ударилься, да. Очень сильно. Представить себе, друг мой, она поскользнуль на апельсиновый шкурка на улица – и упаль. Три года назад, да, три года. Селестин Дюран.

Дженнингс изумился.

– Но она говорит, что она испанка.

Ле Боу вдохнул щепотку табаку.

– Ах, нет, она не испанка!

– Значит, она француженка, – пробормотал себе под нос Дженнингс.

– О, нет, вовсе нет, – неожиданно воскликнул француз. – Она не француженка. Она англичанка, моя помнит! Отшень красив и крупный демуазель. Она хотель выступать в опера. Но она отшень высокий, слишком высокий. Англез, да… жюив.

– Еврейка? – отозвался Дженнингс.