Потерянная, обретенная

Иногда мать заезжала за мной прямо на факультет – чаще всего вечером накануне субботы. Мы привязывали мой велосипед к ее «Роллс-Ройсу» и мчались, аж ветер шумел в ушах, за город. Полагаю, с подачи Боя Шанель наняла дом в Рюэль-Мальмезоне. Вилла называлась «Парча». Небольшой дом был окружен старинным парком. На газонах благоухали лилии и розы. Мать завела двух громадных, лютых с виду и добродушных по характеру псов. Я бегала с ними взапуски и учила приносить палочку. На окрестных прудах заливались лягушки. Снова наступала весна, жизнь казалась упоительной. Разве и мои мечты не сбывались на глазах? Разве смела я даже думать обо всем этом в приюте викентианок? Учеба, любимое дело, ни в чем не знать нужды, жить под защитой властной и нежной матери, играть под сенью дерев с веселыми псами и время от времени видеть его, единственного мужчину, который был мне дорог?

Бой наезжал в «Парчу» слишком часто, чтобы сойти просто за гостя. Весной его визиты на некоторое время прекратились, потом возобновились снова. Мать обмолвилась: его жена благополучно разрешилась от бремени. У нее родилась девочка. Бой стал отцом! Но по нему это было незаметно. И я догадывалась, в чем дело: ведь Артур жаждал получить наследника, который тоже мог бы стать английским лордом, как его дед и прадед…

Это были счастливейшие дни, когда мы все вместе собирались в «Парче». Мы ходили гулять по лесу, псы с лаем неслись рядом, Шанель прижималась к Артуру, я шла впереди, каждой клеточкой чувствуя ликование.

Поймите меня правильно, я не перестала любить Боя. Это было невозможно. Но смирилась с тем, что он никогда не будет принадлежать мне безраздельно. Если даже прекрасная, нежная, бойкая, остроумная Габриэль Шанель не смогла этого добиться, то мне не следовало даже пробовать! Он был слишком хорош, чтобы им могла владеть одна-единственная женщина, и я согласилась довольствоваться теми крохами внимания, которыми он, счастливчик, любимец Фортуны, меня одаривал. Порой я корила себя за отсутствие гордости… Но разве гордость когда-нибудь делала женщину счастливой? Несчастной – да, и не раз. А вот счастливой – никогда.

Вдоволь насмотревшись на него, получив то, что мне причиталось – веселый взгляд, ласковое словечко, пожатие руки, – я пряталась у себя в комнате и скрупулезно записывала все в свой дневник, словно бухгалтер, ведущий подробный учет.

Но ведь и у самых старательных бухгалтеров бывают просчеты. Мне, конечно, не стоило забывать дневник на вилле «Парча», в гостевой спальне, в ящике секретера. Крошечный серебряный замочек к тому времени уже сломался, больше половины листов в тетради были исписаны, кожаная обложка выглядела потертой. И все же вряд ли мать была права, когда прочитала мои личные записи – думаю, даже не садясь, лихорадочно водя глазами по строчкам, с трудом различая мой почерк, беспрерывно и неряшливо куря. Страницы потом были перепачканы пеплом, кое-где надорваны, словно их слишком резко переворачивали, и пахли дымом…

Она подъехала к моему дому, когда я уже разделась, чтобы лечь спать. Вокруг шумел Латинский квартал, в маленьких кабачках горели огни, откуда-то звучала веселая музыка. Но я не участвовала в студенческих пирушках – не умела пить абсент и не имела ничего общего с девушками легкого поведения. Самой большой вольностью, какую я себе позволяла, был стакан солнечной мадеры и сухое бисквитное печенье в кабачке «Товары юга». Так что я легла в постель задолго до полуночи и собиралась перед сном перелистать конспекты. Как вдруг услышала приближающийся звук мотора, скрип входной двери и, наконец, шаги матери на лестнице. Я открыла ей до того, как она постучала. Я ждала радости, смеха, сюрпризов – Шанель всегда приносила с собой праздник. Но в этот раз ее лицо было неприятно искажено.

– Дрянь, – сказала она сухо, словно не упрекая меня, а просто констатируя факт. – Какая же ты дрянь! Ты просто развратная дурочка! Что ты натворила?

Мой дневник полетел мне в лицо. Серебряный уголок рассек кожу на лбу. Глаза сразу же залило кровью. Кажется, мать испугалась и сделала ко мне шаг. Но тут же отпрянула.

– Как ты могла! – воскликнула она. – После всего, что я для тебя сделала.

Она повернулась и вышла.

Хуже всего было, конечно, что я написала в дневнике о том единственном поцелуе. Вероятно, это было слишком уж глупо, в духе слезливых романчиков. Мама прощала своему любовнику все предательства и измены, мне же она не смогла простить ничтожного проступка. Почему она назвала меня развратной? Я не делала ничего дурного. Хорошо бы ей оборотиться на себя и вспомнить о той веренице любовников, через которую она прошла, прежде чем встретила Боя.