Потерянная, обретенная

Летом состояние Шанель ухудшилось. Она страдала от непрерывных болей, неестественных даже для тяжело протекавшей беременности. Я заподозрила патологию и стала умолять ее обратиться в хорошую клинику. Но Шанель была упряма и до странности легкомысленна. Она не привыкла болеть. Ей казалось, что боль – это нечто недостойное, что нужно скрывать. Превозмогая свои мучения, она ездила в Довилль и Биарриц, инспектировала свои бутики, встречалась с людьми и даже танцевала. Тогда все танцевали как бесноватые. В ходе войны наметился перелом, союзники поднажали, бодрые американские парни с квадратными челюстями, непрерывно перемалывающими жевательную резинку (такими нам показывали их в хронике), понемногу освобождали территорию многострадальной Франции от захватчиков. Пора тревог миновала. Париж принаряжался, словно бойкая вдовушка, едва дождавшаяся, когда будет прилично снять траур. С новой силой засияли фонари и вывески. В Лоншане опять открылись скачки. Вырвавшиеся из кровавой мясорубки фронтовики, познавшие цену жизни и смерти, с трудом возвращались в мир «штафирок», который имел свои ценности и вдобавок приобрел новые. Инвалиды и калеки, в ожидании положенных пенсий затягивающие пояса до последней дырочки, скрипели зубами, глядя на нуворишей, разбогатевших на финансовых махинациях. Женщины, заменявшие во время войны мужей на их рабочих местах, не желали возвращаться в подчиненное положение. Открывались театры, варьете, синематографы, танцевальные залы. Последние получили невероятную популярность. Молодые люди, неизвестно каким образом избежавшие армейской службы, во фраках, сшитых по последней моде, с матово светящимися жемчужинами в пластронах танцевали танго, низко склоняясь к партнершам, юным девушкам, повзрослевшим за время войны. У дам были напудрены низко обнаженные плечи и спины, ниточки стекляруса, свисавшие с платьев, шелестели и поблескивали. Пахло цветочными и мускусными духами. Между танцующими сновали чернокожие официанты с подносами, разносящие прохладительные напитки, шампанское и только что вошедший в моду коктейль «Сайдкар». В театрах перед спектаклем и в синематографах перед сеансом играли оркестры – неугомонные парижане танцевали и в антрактах. Праздник следовал за праздником, вечеринка за вечеринкой, и все эти веселящиеся люди требовали новых и новых нарядов: вечерних платьев, костюмов для автомобильных поездок, для посещения бегов, для прогулок и пикников. Обыватели хотели присутствовать везде разом, они торопились жить, до умоисступления, до безумия наверстывая упущенное за долгие годы войны. «Мы живы! Живы! Живы!» – казалось, выстукивали по бульварам каблуки гуляющей толпы. Люди радовались тому, что уцелели. Они больше ни за что не хотели быть «пушечным мясом», «массами», «человеческими ресурсами», не желали быть скотом, который можно выгнать как на пастбище, так и на бойню. Все стремились выглядеть необыкновенно, экстравагантно, парижанки осаждали ателье, требуя неожиданных нарядов, ярких тканей, смелых фасонов, крупной броской бижутерии…

Мать буквально сбивалась с ног, и я не смела ее останавливать – разве мы не дали друг другу свободу? И разве после того, как ее оставил Бой, она не имела права почувствовать себя нужной, востребованной?

Разумеется, это плохо кончилось.

Кажется, это был июль. Мы находились в Париже. Ранним утром, когда Шанель обычно спала, я услышала ее голос, который звал меня. Я вошла в ее роскошную спальню и увидела, что мать сидит на кровати и в ужасе рассматривает простыни.

– Кровь, – сказала она, подняв на меня испуганные глаза.

Шанель потеряла ребенка, и ей пришлось перенести неприятное хирургическое вмешательство. Позже, чтобы восстановиться, она решила пройти курс лечения на курорте Урьяж, знаменитом своими целебными водами. Я с ней не поехала, но пообещала навестить ее позже. Когда мы собирали ее чемодан, мать сказала:

– Вороненок, а если… Что, если он приедет? А меня тут не будет?

Я поняла, о ком речь, ей не нужно было называть имя.

– Он не знает адреса, – возразила я.

– О, дорогая! Неужели ты полагаешь, что он не сможет узнать адрес! Он может всё.

Она была права. Артур Кэйпел появился на пороге нашей квартиры на набережной Билли с букетом алых роз. Он улыбался, как кинозвезда, и протянул букет мне. Полагаю, он уже знал, что Шанель тут нет. Вероятно, это за некоторую мзду сообщила ему одна из ведущих мастериц ателье, осведомленная о местопребывании хозяйки.

– Катрин, взгляд просто отдыхает на вас после этой безумной ликующей толпы. Вы все так же скромно одеты и немного бледны. Как же приятно снова видеть ваше серьезное личико!

– Приятно? – язвительно переспросила я. – Сейчас вам станет неприятно. Как вы посмели явиться сюда, сэ-эр, после того, что вы натворили?

– Черт побери, неужели скромница Катрина бранит меня! – притворно ужаснулся Артур, и в его зеленых глазах заплясали веселые огоньки. – А что я такого непростительного натворил?

– Вы дурно поступили с мадмуазель Шанель. Вы обманули ее ожидания.