Потерянная, обретенная

Если князь Дмитрий и стоил моей матери больших денег, то он их с лихвой отрабатывал. Она одевала его с иголочки, в пластронах его идеальных сорочек матово светились жемчужины. Он носил только что вошедшие в моду костюмы-двойки из мягкой клетчатой ткани, рубашки с английским воротником, брюки для гольфа, мягкие шляпы. Его шелковые галстуки расцветкой могли смутить павлина. Дмитрий прекрасно управлял автомобилем и ввел в моду униформу шофера: кожаные куртки, кожаные митенки и синие очки-консервы. Мать серьезно подумывала о том, чтобы открыть мужскую линию одежды, но какие-то коммерческие соображения удержали ее от этого шага. Князь одевался у Ланвен.

В благодарность Дмитрий подарил Шанель духи. Нет, я не хочу сказать, что он купил ей один из тех вычурных хрустальных флаконов, которыми были забиты парфюмерные лавочки. Распространенные в те времена духи имели сложные названия: «Слезы Маргариты», «Сады Семирамиды», «Лукреция Борджиа». От ароматов требовалось быть «искушающими», «соблазнительными», «манящими», «чувственными». Я вообще не пользовалась духами, только иногда лавандовой водой. Мне казалось, что все они пахнут юбками проститутки. Полагаю, мать ощущала то же самое, потому что не раз говорила:

– Хорошо бы иметь духи с запахом чистого тела, или первого снега, или нового полотна.

Она уехала с Дмитрием в Монако. Я воспользовалась ее отсутствием и тоже улизнула на выходные в Довилль, мне хотелось повидать Александра. Сколько слез я пролила у него на плече, как тяжело мне далась наша разлука!

– Не плачьте, дитя мое! Вы устали от суеты в вашем ужасном Париже.

– Я устала без вас.

– Вы читали книги, которые я вам посылал?

– Толстого? Да.

– Помните, свадьбу Наташи Ростова и Андрея Болконского тоже отсрочили.

– Да! И это очень дурно для них кончилось!

– Не говорите так. Вы не поступите со мной жестоко. Вы не измените мне.

Мы гуляли вдоль моря. Александр поддерживал меня за талию и иногда, играючи, поднимал в воздух. Я была счастлива, счастливей всех на свете в ту минуту, когда слышала своим сердцем, как билось его…

– Я боялся за вас. Этот человек, приятель вашей матери. Весь этот город, страшный, распутный…

Я удивилась. Париж не казался мне ни страшным, ни особенно распутным.

– Разве вы не видите, сколько там пьяных? Эти дешевые пивные и забегаловки на левом берегу, тошнотворный запах кислого красного вина, спившиеся мужчины и даже женщины, стаканами опрокидывающие в себя самое отвратительное пойло… А наркотики? В том баре, где вам так понравилась яркая смородиновая настойка…

– «Дыра в стене», – припомнила я. – На Итальянском бульваре.

– Там мне три раза предложили опиум и два раза – кокаин! А знали бы вы, что мне предложили в тамошнем туалете!..

– Я… примерно представляю.

Разумеется, я представляла – я ведь была парижанкой. Мы с матерью порой заезжали в один кабачок на улице Лапп, где подавали изумительный картофельный салат, а ближе к вечеру матросы вальсировали с трансвеститами. Эти чрезмерно женственные, злоупотребляющие косметикой, говорившие намеренно тонкими голосами господа забавляли меня. Как они ни были похожи на женщин, их все равно выдавали торчащие кадыки и слишком мускулистые икры. Вполне импозантные господа выходили под вечер поискать себе пару своего же пола. Говорили, что их условленная униформа – пальто верблюжьей шерсти и замшевые туфли.

– А проституция! Честное слово, мне кажется, что все мужчины-парижане посещают проституток. Знаете ли вы, дитя мое, что в столице полторы тысячи публичных домов? Государство забирает себе половину выручки и охотно с ними мирится. У несчастных девушек, попавших в эту яму, нет никаких шансов вырваться, вместо паспорта им дают желтый билетик, они принимают в сутки до десяти клиентов и все равно оказываются в долгу у так называемого «дома». Создаются специальные условия, чтобы девушки, живущие по «желтому билету», не могли вырваться на волю: проституток заставляют платить за наряды и пропитание, они постоянно оказываются в долгу у заведения. Ее могут отпустить, то есть выгнать прочь, только в случае, если она забеременеет или заразится венерическим заболеванием. Но и тогда идти ей некуда. Она занимается уличной проституцией до тех пор, пока у нее не проваливается нос, а потом умирает в сточной канаве.

– Да-да, печально… – пробормотала я. Но больше меня печалила не судьба проститутки, а моя собственная. Я же мчалась из Парижа на свидание со своим женихом, и вот море, ночь, луна… А я слушаю о сифилитичке с провалившемся носом, умирающей в сточной канаве! Но, может быть, я так же эгоистична, как моя мать? Я же сама сердилась на нее, когда она не хотела думать обо всех тех несчастных, что нас окружают, а стремилась только к удовольствиям!

То свидание удалось не вполне, но я не стала меньше любить Александра и не отступилась от намерения выйти за него замуж. Мы обе вернулись из поездок одновременно – мать из своей, я из своей. Но я была не слишком весела, а мать напротив.