Потерянная принцесса

Эртургул, невзирая на возраст, птицей взлетел на коня: все разом поняли – ему, единственному, это можно еще до того, как они разберутся, убивать им друг друга или продолжить путь, как ни в чем не бывало. Подъехал к ишаку вплотную: тот не переставал пастись – похоже, с прежним хозяином ему нечасто такое счастье выпадало.

– Ну вот у нас и еще одно седло, – с удовлетворением, даже весело, сказал предводитель туранцев.

И стало ясно, что слова его меняют все.

5

– Мне снилось, что, безумьем одержимый,
Я вдруг посмел назвать тебя любимой.
В смятенье ты застыла недвижимо,
Надвинулась судьба неукротимо —
Я юн был и безвинен, помоги! – пел Эмре.

Путь изнурил и высушил их – а заодно, казалось, и все вокруг. Травы отдавали влагу так же быстро, как и человеческое тело, кустарник давно отступил, но тюрки все шли, ведомые знанием и памятью, – они уже преодолевали этот путь прежде, в противоположном направлении.

Их память была верна. Степь сменялась полупустыней, но в ней, как отпечатки копыт коня-исполина, единым скачком покрывающего несколько лиг, потаенно зеленели живые участки. Природный родничок. Полурукотворная ловушка для воды – скрытая под скалой глубокая яма, для верности обложенная камнями, чтобы солнце не выпило остатки дождевой влаги. Полностью рукотворный колодец, прорытый до водоносного слоя.

Иной раз вокруг раскидывалось то, что по здешним понятиям можно было лесом назвать, – пускай невысокие узловатые деревья растут в десятках шагов друг от друга, их безлиственные ветви не смыкаются над головой, а сами кроны лишены тени, прозрачны и призрачны.

Сейчас они остановились прямо посреди такого леса. И дрова нашлись, и трава чуть ожила, давая корм четвероногим. Впрочем, их все равно приходилось подкармливать овсом из седельных торб – и запас его неумолимо таял.

– Покинув дом твой, брел я в диком поле,
Терзаясь сердца пламенною болью.
О, право, легче б мне расстаться с волей!
Велел Аллах снести и эту долю —
Как жить, когда вокруг одни враги?

Жарко горел саксауловый костер, а живительной влаги хватило даже на то, чтобы заварить напиток из сушеных цветов вербены. Это было счастье.

Сюрлетта держалась лучше многих. Днем она бодро ехала на осле, сидя не боком, а по-мужски. Подол платья при этом поднимался выше колен, и Лютгер дисциплинированно отводил глаза, как подобает орденскому брату, а полубратья пусть бы попробовали не отвести – но эртургуловым джигитам он, конечно, такого приказать не мог. Поэтому на вечерних стоянках она устраивалась, накрывшись полотнищем, между двумя шатрами, Эртургула и братьев-рыцарей. Ни в одном из них ей места, разумеется, не было, но между ними – самое место, единственно возможное. И у вечернего костра ее место было возле тех немногих, кто делил трапезу с Эртургулом и братьями-рыцарями.

Уже сложившийся походный уклад был этим поколеблен – но, с другой стороны, а как еще выходить из сложившегося положения? Не с простыми же ратниками поместить благовоспитанную девицу – каковой Сюрлетта, судя по всему, была?

Когда совершали сделку, купеческий приказчик уперся: ему, мол, приказано сбыть всех рабов разом, не разрознивая, как мешок муки продают… Счастье еще, что удалось отсыпать из мешка хоть одну мерку, отказаться от покупки шестого раба, то есть рабыни, уже пожилой – тут и приказчик вынужден был признать, что таких продают только в городе, путь через степь старуха не перенесет.

Особенно когда степь переходит в пустыню. Хотя этого приказчик и не знал.

Вообще потом, когда караван остался позади, с рабами все устроилось куда проще, чем могло и обещало быть. Эртургул сразу же предложил братьям-рыцарям взять на себя ответственность за новых членов отряда – что и было сделано без колебаний. Так что это действительно получился выкуп христиан из иноверческой неволи.

Другое дело, как их теперь доставить в христианские земли… Впрочем, тут бы себя самих доставить.

Покамест это лишний вопрос, он относится к возвращению – а ведь еще не пройден путь в один конец. Бруно с Лютгером, с полувзгляда поняв друг друга, решили сами ни о чем не расспрашивать новичков и полубратьям это воспретили. Покамест все они тут – христиане посреди магометанских земель, братья, пускай не только братья-рыцари.

И сестра.

– Меж всех дервишей старший я,
В моем сердце любовь твоя.
Мне и ведать, мечту тая…

– Хватит, юноша, – сказал Эртургул, сильно поморщившись. – Дервишами мы уже сыты по горло. От одного даже ишака унаследовали – что очень кстати, – но больше ничего не желаю об этом слышать.