Потерянная принцесса

Баярд теперь сделался его конем. Тяжко им было привыкать друг к другу, двум трусам и предателям. Тяжко – а пришлось: не так-то богат замок Варен боевыми конями. Особенно после того, как под отцом во время рейда на литвинов еще один конь был убит. Отец-то тогда ни коней, ни людей своих, ни себя не щадил, до отказа стремился насытиться местью и ненавистью. Когда вернулся – был ужасен: с мертвыми глазами и вдруг разом пробившимся серебром на висках…

Даже он тогда если и утешился частично, то лишь во время самого похода, боя и побоища. Потом опять нахлынуло. Уж он-то точно знал, какой из его сыновей лучший. И второй сын, сделавшийся старшим, был в этом знании с отцом полностью согласен.

Тогда он как-то перемогся. Все же мальчишки – существа живучие: из омута вынырнут, на братнем коне ездить приспособятся, почти любой перелом зарастят, как не было – да и ране в душе позволят затянуться. Но она саднит. И иной раз открывается через годы.

Так что именно с тех дней как-то незаметно начала сплетаться цепочка событий, решений, желаний и поступков, в результате которой Лютгер фон Варен пять лет спустя предстал перед капитулом, принес все положенные клятвы (третий пункт присяги, о неимении потаенных болезней, произносил с сомнением: не стоит ли считать столь острую тоску по брату и чувство неизбывной вины такой болезнью?) – и получил право на орденский девиз «Fratres glаdiferi militiae Christi est». Белый орденский плащ тоже получил, со знаком шестиконечной звезды цвета крови на левом плече и кроваво-алого меча под ней.

Теперь у него было много братьев, весь Добринский орден. И все эти братья для новобранца – старшие.

Еще через годы, когда пришло время сменить добринские алые знаки на черный тевтонский крест, он понял, насколько все-таки мал был Добринский орден, если каждого новиция на заседании верховного капитула принимали. Впрочем, поэтому и сразу в братья-рыцари: у тевтонцев ему бы вдобавок лямку испытательного срока несколько лет тянуть пришлось…

Похоже, это все-таки имеет значение. Равно как и те слова напутствия, которыми его сопроводил магистр. Добринский магистр.

Очень странные были слова. Лютгер сперва на них особого внимания не обратил – но запомнил, именно ввиду странности. Правда, потом ему все больше казалось, что запомнил он их неточно, что-то домыслил от себя – потому что понять эти слова так и не вышло толком…

* * *

– Да, – сказал он.

– И снова хвала Всевышнему, – на сей раз усмешки не чудилось ни в голосе Эртургула, ни в его взгляде. – А также пророку Исе. И что на этот раз «да», позволишь спросить?

– Что благополучие твоего бейлика держится лишь до тех пор, пока никто из могущественных соседей не сосредоточил на нем враждебное внимание, – Лютгер на миг помедлил. – А султан вам давно уже не защита.

– Не защита, – вздохнул бейлербей, – а пожалуй, что и угроза… Но, как вижу, я недооценил тебя, друг мой альп. Мне казалось, что ты снова перенесся в какие-то далекие края.

– Что ж, – рыцарь посмотрел на него прямо, – тебе все правильно казалось, почтенный.

Ему и вправду с большим трудом удалось вспомнить последние фразы разговора. А вот то, что было прежде, почти не вспоминалось. Куда улетело несколько часов – ведь, казалось бы, только что близилось время полуденной молитвы, на которой их отряд всегда превращался в два…

На молитву он всегда вставал рядом с Бруно. А как иначе: братьев-рыцарей тут лишь двое, простые ратники смотрят на них, молящихся, и сами повторяют должные слова.

В этот раз тоже так было? Господу все известно, а простым ратникам всяко лучше не прибавлять сомнений… Безусловно, и сегодня молитвенное стояние должно было происходить именно так – но память об этих событиях куда-то делась.

«Господи, прости меня за то, что, вспоминая о своем брате, я забыл, как обращался к Тебе! Ты простишь, я знаю. Ты ведь хорошо помнишь, каким он был, Людвиг. Помнишь лучше меня…»

А еще исчезла память о дневной трапезе. Как они расположились тогда? Тут могло быть двояко: если раскладывали хоть небольшой костерок, то возле него устраивался бейлербей с несколькими приближенными, командиры тевтонского отряда – то есть опять же Лютгер с Бруно, – и Сюрлетта, в силу своего пола нуждающаяся в особом покровительстве, оказывалась не прямо с ними, но рядом. А если трапезничали наспех, всухомятку, то отряд, как во время молитвы, тоже естественнейшим образом делился на христианскую и магометанскую части… И тогда девушка опять-таки держалась рядом с рыцарями, своими единоверцами, спасителями, защитниками…

Лютгер внутренним взором увидел эту картину разом за много дней, словно нарисованную на свитке, – и вдруг понял, что во время трапез Сюрлетта оказывалась к ним ближе и держалась свободней, чем во время молитв. Молилась она как раз наособицу: хоть на несколько шагов, но в стороне.

Что это Бруно говорил, когда…

Да не имеет значения. Он тогда же и про Добринский орден кое-что говорил. Столь же безумное.

Ну и где была Сюрлетта на нынешней дневной трапезе?

А где она, кстати, сейчас?