Потерянная земля

Пахнуло затхлостью и, почти неуловимо — горелой изоляцией. Дверь открылась в небольшое помещение, разделенное пополам невысоким металлическим ограждением, сваренным из толстых труб, над которыми светил заклинивший красный маячок. «Пройди радиационный контроль!» — грозно возвещала табличка, прикрепленная к стене. Вадик не стал заходить на пост дозиметристов — все равно некому было его контролировать… он перескочил через ограждение и вошел в широкие двери, стоящие приоткрытыми. В обе стороны от него протянулся коридор — довольно широкий, застланный растрескавшимся сморщенным линолеумом, на удивление хорошо освещенный; сгоревшие лампочки здесь были скорее исключением. Напротив дверей пристроился небольшой столик, на нем — журнал охранника и старый телефонный аппарат без диска. Самого охранника видно не было. Вадик, непонятно зачем, снял трубку; осторожно, словно боясь, что укусит, поднес к уху… в ней шли длинные гудки. Не современный мелодичный зуммер, а надсадные, хриплые всхлипы. Он подождал — но на другом конце линии трубку никто не снял. — «Так, ладно… И куда дальше?»

Он осмотрелся по сторонам, пытаясь найти что-то вроде схемы эвакуации при пожаре — ага, щаз… что-то изменилось, Вадик даже не сразу сообразил — что, но сердце само забилось чаще. Он зашарил взглядом по рядам дверей, уходящих в обе стороны, по потолку, по виднеющемуся в дверном проеме помещению КПП… И — сообразил.

Маячок погас.

* * *

Над Выселками в последний раз заходило солнце, окрашивая стены домов багровым, полыхая холодным пожаром в глазницах деревенских изб.

Валентин Александрович достал из ведра с колодезной водой бутылку, обтер ее полотенцем и поставил в центре стола, где уже была сооружена нехитрая закуска. Бока емкости сразу же стали покрываться мелкой изморосью. Отлично, готова к употреблению… черт, ну и денек. Нет, он не алкоголик, но пить будет один. Жена у подруги заночует… Нужно хоть немного расслабиться, дать себе отдохнуть. Закат лил на землю тонны кармина, ветреный закат. Красиво до одури, жаль — предвещает перемену погоды.

Председатель, задумавшийся о своем, вздрогнул, когда увидел, что пробивающийся сквозь пожелтевшую от времени тюль вечерний свет окрасил его руки по локоть — словно кровью. Он не убрал рук.

Однажды, пацаном, топил котят в ведре — зима была на дворе, речка замерзла. Положил их в мешок, камень туда же, завязал и опустил в воду. Хреново завязал. Веревка слетела и несмышленыши попытались всплыть — ходить еще толком не умели, но всплывали ведь… он держал их под водой руками до тех пор, пока маленькие тощие котята не перестали толкать головами его ладони, борясь со слезами и отвращением к себе.

Потом была война. Там убивали все — и он убивал. И никакой вины не чувствовал, потому что его дело было правым, он вышвыривал из собственного дома обнаглевших нацистов. И орден свой заработал честно, вон он в шкафу пылится…

А теперь — на его совести кровь неповинных. Тошно, черт, как тогда — с котятами…

Он схватил бутылку, одним движением свернул ей голову и залпом влил в себя чуть ли не половину. Вдруг — и вправду полегчает?

Сумасшедшая проснулась… Захихикала себе под нос, что-то забормотала. Слезла, было, с нар, сделала шаг по направлению к дверям…

Едва не упала, когда ногу дернуло назад. Обруч кандалов больно впился в кожу. Цепь… снова цепь. Но ведь она не собака? Она попробовала полаять — вяло, без охотки… нет, не собака. У собаки с душой получается, а у нее — жалкая пародия.

Но от собаки осталась сводящая скулы жажда крови, она вспомнила вкус и сразу же рот наполнился слюной. Наверное, если бы она и превратилась в собаку, то в бешеную.

И в то же время Катя прекрасно все осознавала. Ей опять плохо. Ее посадили на цепь, чтобы она вела себя хорошо и никого не убила. И теперь ей сидеть здесь несколько дней.

Сейчас она еще что-то понимает — но это редкое состояние во время приступов. Слава богу, они бывают нечасто…

Звеня при каждом шаге цепью, она подошла к окну. Солнце. Оно умирает… и Катя скоро умрет, ей тесно на цепи. Ей душно… она попыталась вздохнуть глубже, так что ребра отозвались болью — но воздуха все равно не хватило. Еще глубже… некуда, но — надо… очень надо… ну же!..

Заорав на выдохе, она ухватила прутья решетки и принялась трясти ее. Ну хоть кто-то, зайдите, прикончите меня, я не могу так больше! Не хочу так. Не могу…

Ее вопль прокатился по пустому коридору разгромленного дома культуры, отдаваясь эхом. Отец Анатолий в этот раз освятил здание — для Кати он бы приполз на руках…

Он стоял в наступающих сумерках с пустым ведром возле ног и слушал крики несчастной женщины. Немного опоздал, придется с утра к ней зайти. В таком состоянии она ничего не поймет, до ее разума не добраться — а помочь ей без ее участия он не в силах.