Потерянные сердца

Мне она говорит, что это шошоны, которых трапперы и торговцы пушниной часто называют снейками в честь реки, пролегающей через их земли. Хотя я давно отвык от этого языка и с трудом припоминаю слова, я без труда понимаю то, что говорит Ана и все остальные. Соплеменники называют ее Ханаби – имя Ана и впрямь оказалось похожим, – и она жена вождя, человека по имени Вашаки, который, по ее словам, добр, силен и мудр. Малышка – их единственный ребенок. Двое ребятишек, сидевших на муле, – это дети ее брата. Ханаби хочет, чтобы я остался с ними как почетный гость и познакомился с Вашаки и остальными, которые отправились к Большому Соленому озеру продавать и покупать товары и должны скоро вернуться. Я объясняю, что мне необходимо вернуться к каравану, что меня ждут люди, которым надо помочь переправиться, и она, поговорив с отцом, обещает, что дождется моего возвращения.

– Мы только что снялись лагеря, и нам предстоит долгий путь. Мы будем ждать Вашаки в долине у развилки, а потом отправимся на Собрание всего народа шошонов. Но сегодня мы останемся здесь с тобой.

Я скачу обратно к каравану и веду его вверх по течению, туда, где переправились шошоны, предупредив переселенцев, чтобы они не пугались индейцев, ждущих нас на той стороне. Уэбб спрашивает, не команчи ли это, а когда я объясняю, что это шошоны и что среди них моя давняя подруга, он и все остальные заинтригованы. Эбботт приходит в восторг, когда я рассказываю, кого встретил, а увидев ее, начинает плакать, утирая красные от солнца щеки и повторяя:

– Ана, малышка Ана. Слава богу!

Ана и шошоны, верные своему слову, дожидаются нас. Они уже разгрузили скарб и, не стреноживая пони, пустили их пастись на зеленой полянке на западном берегу. Не успевают фургоны остановиться, как мужчины и несколько женщин из племени переходят обратно на восточный берег и начинают помогать нам с переправой, складывая все добро, которое может испортиться от воды, на свои плоты и перевозя его через реку. Мы пытаемся расплатиться с ними за помощь, но шошоны отказываются. Ана говорит, что я спас жизнь ее дочери и три года заменял ей семью.

– Сегодня я накормлю твоих людей, – обещает она.

«Мои люди» смотрят на индейцев с опаской и с осторожными улыбками, но мы разгружаем двадцать повозок, поднимаем кузова и грузим обратно вещи, которые не боятся воды, и на это уходит столько времени, сколько мы потратили бы на переправу только двух-трех фургонов. В отличие от самих шошонов мы перебираемся на другой берег без каких-либо происшествий. Остаток дня, который должен был уйти на перетаскивание повозок через быструю реку, оборачивается возможностью отдохнуть и отпраздновать. Мы разбиваем лагерь неподалеку от переправы, решив, что и нам, и животным нужно набраться сил, поскольку дальше нас ждет сухой, лишенный зелени отрезок дороги.

Ана-Ханаби весь день держится рядом со мной. Она поменяла заплечную сумку на новую, сухую, и ее дочь дремлет у нее за спиной, похоже ни капли не тревожась о том, что недавно чуть не утонула. Ханаби расспрашивает меня о Дженни и сестрах и даже справляется об отце:

– Он был спокойным. Сильным. Как мой Вашаки.

– Я знаю, что он был к тебе не слишком добр, – вздыхаю я.

Она удивленно смотрит на меня:

– Он был добр. Всегда. Он помог мне вернуться домой. Дал мне мула и нашел караван, с которым я смогла отправиться в путь.

Я поражен. Отец и словом не обмолвился о том, что как-то повлиял на ее уход.

– Он тебе не сказал? – спрашивает Ханаби.

Я качаю головой.

– Мне кажется, он боялся, что я отниму тебя у него.

Я озадаченно хмурюсь, и она смеется.

– У нас с тобой не такая большая разница в возрасте, Джон Лоури. Но ты тогда не искал себе женщину. Я была для тебя сестрой.

Я знакомлю ее с Наоми и рассказываю, что мы скоро поженимся. Ханаби дарит ей белую накидку из бизоньей шкуры и темно-красное одеяло для брачного ложа. Шошонки готовят для нас ужин из ягод, форели и еще каких-то неведомых добавок, о которых мы предпочитаем не спрашивать. Весь караван наедается досыта, и я почти готов жениться на Наоми прямо сегодня, прямо сейчас, чтобы этот ужин стал нашим свадебным пиром, но мне не хочется нарушать покой излишней драмой. А потом Ханаби и ее племя окружают нас заботой, и я решаю сдержать свои порывы.

За ужином Ханаби рассказывает мне о том, как добралась до дома, и о семействе, которое согласилось взять ее с собой в путешествие. Я перевожу ее рассказ для всего каравана. Меня то и дело переполняют чувства, и я делаю паузы, чтобы вспомнить подходящее слово и взять себя в руки. Она доходит до момента, когда вернулась в родное племя и узнала, что ее мать уже умерла, но отец и брат до сих пор живы. Ханаби покинула их юной невестой, когда ее забрал с собой торговец пушниной, подружившийся с ее отцом, который тогда был вождем небольшого племени шошонов. А через год она осталась одна, вдали от дома, без мужа, без семьи и без своего народа.

– Три года она прожила у моей белой семьи, – объясняю я. – Эбботт привез ее к нам. После ее ухода мы очень по ней скучали.