Потерянные слова

Нужное мне слово было уже опубликовано в Словаре, но я знала, где хранились его листочки. Я провела пальцем по ряду ячеек A — Ant. Слова моего дня рождения. «Если бы Словарь был человеком, — сказал однажды папа, — то A — Ant были бы его первыми шагами».

Я вытащила из ячейки небольшую стопку листочков и открепила от них заглавный листик.

Бросать.

Самому раннему примеру было около шестисот лет, а слова в нем — трудные и искаженные. Чем больше я читала, тем понятнее становились примеры. В самом низу стопки я нашла листочек, цитата которого мне понравилась больше всего. Она была написана чуть раньше моего рождения и принадлежала мисс Брэддон[20].

«Я чувствовала себя брошенной и одинокой в этом мире».

Я прикрепила листок к письму Дитте и снова перечитала цитату. Одинокой в этом мире.

У слова одинокий была отдельная ячейка, и пачки листочков лежали друг на друге. Я взяла самую верхнюю и развязала шнурок. Все листочки делились на группы по смыслу, а на заглавных листках были написаны различные определения слова. Я знала, что если возьму с книжной полки тома A и B, то найду в них все эти значения и цитаты к ним.

То определение, которое я выбрала, написал папа. Я разобрала его мелкий почерк: совсем один, без сопровождения, уединенный.

Мне стало интересно, обсуждал ли папа с Лили все варианты слова одиночество. Лили никогда не отправила бы меня учиться в Шотландию.

Я забрала листок с определением слова одинокий, а остальную пачку положила обратно в ячейку. Вернувшись к столу, я прикрепила определение папы к письму Дитте.

Тишину прорезал протяжный звук. Так скрипели петли ворот.

Я оглядела Скрипторий, надеясь найти место, где можно спрятаться. Меня накрыла паника. Я не могла позволить забрать у меня эти слова. Они объясняли мои чувства. Просунув руку под юбку, я спрятала письмо с листочками под резинку панталон. Потом я взяла свечу со стола.

Дверь открылась, и в Скрипторий проник лунный свет.

— Эсме!

Папа. Я почувствовала и гнев, и облегчение одновременно.

— Эсме, опусти свечу!

Свеча искривилась. Воск капал на черновики, разложенные на столе, и склеивал их страницы. Я взглянула на ситуацию папиными глазами. И увидела то, что увидел он. Я представила то, что представил себе он. Неужели я способна на такое?

— Папа, я бы никогда…

— Эсме, отдай мне свечу!

— Ты не понимаешь, я просто…

Папа задул свечу и рухнул на стул. К потолку потянулась дрожащая струйка дыма.

Я вывернула карманы и показала, что они пустые. Думала, что папа захочет проверить мои носки и рукава, поэтому смотрела на него так, словно мне нечего было скрывать. Он лишь тяжело вздохнул и поднялся, чтобы выйти из Скриптория. Я пошла следом. Когда он шепотом велел мне осторожно закрыть дверь, я выполнила его просьбу.

Утренняя заря только начинала окрашивать сад. В доме было темно, только в самом верхнем окне над кухней мигал огонек. Если бы Лиззи выглянула в окно, она бы меня увидела. Я почти физически почувствовала тяжесть сундука, когда представила, как вытаскиваю его из-под кровати.

Но Лиззи и ее сундук были так же далеки от меня, как Шотландия. До отъезда я их не увижу — это и есть мое наказание.

Апрель 1898

Папа приехал ко мне в Колдшилс во время пасхальных каникул. Он получил письмо от сестры, моей настоящей тети. Она беспокоилась за меня. Всегда ли я была такой замкнутой? Она-то помнила меня другой — веселой и любознательной. Тетя сожалела, что не навестила меня раньше — не получалось! — но она заметила у меня синяки на обеих кистях. «От хоккея», — объяснила ей я. «Чушь!» — написала тетя папе.

Он рассказал мне все это в поезде, когда мы возвращались в Оксфорд. Мы ели шоколад, и я призналась, что никогда не играла в хоккей. Я посмотрела через его плечо на свое отражение в темном окне вагона. Я выглядела старше своих лет.

Папа держал мои ладони и осторожно растирал мне костяшки пальцев. На левой руке синяк стал бледно-желтым и едва просматривался, а на правой кисти остался красный рубец. Сморщенная от ожогов кожа всегда заживала дольше. Папа целовал мне руки и прижимал их к своей мокрой щеке. Он же не отправит меня обратно? Я боялась спрашивать. «Твоя мама знала бы, как поступить», — ответит он и напишет письмо Дитте.

Я высвободила ладони из его рук и легла на сиденье. Меня не волновало, что мой рост был как у взрослого. Я чувствовала себя ребенком, причем очень уставшим. Подтянув колени к груди, я обхватила их руками. Папа накрыл меня своим пальто. Терпкий и сладкий запах табака. Я зажмурилась и вдохнула его. Как же я по нему соскучилась! Я подтянула пальто к лицу и уткнулась носом в колючую шерсть. К сладким нотам присоединился еле уловимый запах сырости. Так пахнет старая бумага. Мне приснилось, что я сидела под сортировочным столом, а когда проснулась, мы были уже в Оксфорде.

* * *