Потерянный рай

Этой зимой я любил. Земля, укрытая саваном, казалась жесткой, как труп, я же чувствовал себя живее, чем во все прошлые годы. Мы с дядей регулярно наведывались в Пещеру к Охотницам, приносили им в дар крупную дичь и проводили вечера с нашими избранницами. Пока Барак и Малатантра забавлялись в своем закутке, то и дело испуская радостный рык, мы с моей немой Охотницей уединялись и расточали нашу пылкую молодость.

Каждую ночь мой член по нескольку раз восставал. Проснувшись, моя Охотница призывала меня продолжить, но ее таинственный запах – мощный, властный, неукротимый и неистощимый – влек меня к ней и без того. Не знаю, из чего состоял этот естественный аромат – я не мог бы назвать ни одного из его слагаемых или связать его с чем-то знакомым; неподвластное сознанию первобытное чутье упивалось моей дикаркой, устремляло кровь к моему орудию и повелевало войти в нее. И сейчас, когда я пишу эти строки, какая-то память воскрешает ее флюиды, согревает низ живота и разрушает фразу.

Мою Охотницу звали Титой. Вернее, подруги звали ее так, громко выкликая ее имя, поскольку слышала она плохо. Сильная, крепкая и выносливая, она снискала уважение Охотниц; вовсе не считая себя калекой, она была энергичней других и не отказывалась ни от какой работы: я видел, как она несет тушу косули, чтобы содрать с нее шкуру, как укрощает строптивых лошадей, таскает камни и мешки со снегом, укрепляет опоры и приволакивает сучья для очага. Днем она работала за троих, а по ночам у нее доставало сил с утроенным пылом заниматься любовью.

Да, она меня выбрала. Малатантра сказала мне, что до сих пор Тита отказывала почти всем посетителям.

– С тех пор как появился ты, она признает только тебя, – добавила матрона, скользнув по мне восхищенным взглядом.

Тита была полной противоположностью Мины: энергичная, чуждая жалобам и слезам, склонная скорее подчинять, чем подчиняться, чувственная до бешенства. Сравнивая их, я утешался иллюзией, что сохраняю своеобразную верность своей покойной супруге: я не изменял ей, даже мертвой, потому что моя любовница была ее антиподом.

Но Тита была противоположностью и Нуре. Моя любовница атлетического сложения не произносила ни слова; тоненькая дочь Тибора поистине виртуозно улавливала любого в сети своей болтовни, острого ума и беседы. О Нуре я решил больше не вспоминать; для меня она умерла или, по меньшей мере, принадлежала к мертвому миру, в который я не вернусь никогда.

В самом ли деле я забыл Нуру, стараясь заслонить ее образ совсем непохожей на нее женщиной? Зима было суровой и обосновалась надолго. Время от времени холод чуть отступал и звери высовывали мордочки наружу; но неумолимые холодные круговерти снова принимались за старое, устраивали свои безумные пляски, и снег превращался в колкие ледяные иглы.

Одна жестокая нескончаемая буря вынудила нас задержаться у Охотниц; сильный пронизывающий ветер мешал не то что выйти, но даже выглянуть из Пещеры.

Пещера источала похоть. Ее география являла мужские места: скалистые выступы, вертикальные образования пород, жесткие стены – и женские места: расселины, провалы, узкие каверны, влажные впадины. Эротичность пространства подчеркивалась наскальными рисунками бесчисленных вульв и фаллосов, начертанными самими Охотницами; были среди них и большие мастерицы подготовить и ошлифовать стенку, тщательно отделать гравюру, освоить технику эстампа и распределить цвета.

Несмотря на продлившиеся наслаждения, мы были не в восторге от такого вынужденного гощенья: и лошади тревожно ржали, заслышав прерывистое дыхание и страстные вздохи, да и Охотницам претило постоянное присутствие мужчин.

Благодаря тесному соседству я понял, как Малатантра приобрела свои роскошные формы: она питалась почти исключительно костным мозгом, жирным и маслянистым. Для нее Охотницы раскалывали крупные кости животных, бедренные и берцовые, вымачивали их один день и одну ночь в воде, чтобы выпустить кровь, потом опаляли. Малатантра разрешила мне попробовать ее лакомство, и мне показалась пикантной эта полужидкая субстанция с ореховым привкусом. После этого, всякий раз на нее глядя, я наивно представлял себе Малатантру состоящей из этой жирной, лакомой карамелизованной ткани и завидовал дядюшке.

Однажды утром порывы ветра притихли, небо посветлело, снег падал реже. К полудню летали последние хлопья, легкие и верткие, вроде запоздалых танцоров, которым не суждено коснуться земли, а лишь парить в воздухе.

Мы с Бараком вышли в лес.

Все вокруг казалось не столько белым, сколько мертвенным, так сурово земля была исхлестана ледяным дождем. Природа обеднилась: стала бледной, влажной, каменистой.

– Сюда!

Дяде, по счастью, удавалось ориентироваться в этом скупом пространстве. Мой шаг был не так широк, и я все больше отставал от Барака.

– Как ты там, мой мальчик?

– В порядке!

Наши голоса, приглушенные снегом, звучали сиротливо. Мы по привычке держались Озера: этот ориентир оставался одним из самых надежных.

– Что там такое? – взревел вдруг Барак.

Его возглас, повторенный льдами Озера, прокатился по соседним лощинам и замер.