Потом была победа

На крыше сарая светилось десятка полтора кошачьих глаз. Когда лейтенант проходил мимо, над его головой раздался душераздирающий вой. Нищета невольно отпрянул от сарая, выхватил пистолет и прицелился в гущу зеленых огней.

Но стрелять не стал. Усмехнулся, сунул пистолет в кобуру и громко поманил:

— Кис-кис! Кисаньки!.. Кис-кис!..

Вопли на крыше сразу смолкли. Зеленые точки замерли, потом их будто ветром смахнуло в темноту.

Над лесом взлетали и опадали ракеты. Густо шумели сосны, и запах пролитого масла был еще отчетливее.

Немецкие батареи вели беспокоящий огонь.

ГЛАВА 10

Мутная вода у дальнего берега отливала горелой жестью. Половодье равнодушно несло войну. Плыли разбитые двуколки, снарядные ящики, измочаленные бревна, проплыл обгорелый кузов автомашины, понтон с погнутыми поручнями. Вздувшийся труп лошади масляно лоснился, оскаленная морда колыхалась на волнах, светила сахарными зубами.

Пронесло немца. Голова разбита, руки раскинуты, как весла. В ногах запутался ремень противогазовой коробки, и она плыла вслед как буек.

Проплыл труп в серой шинели. Лицо остроносое, до блеска отмытое водой. Видно, вытаял где-то из-под снега брат-славянин, подняла его река на свою грудь и понесла мимо лесов и полей, мимо солдатских окопов и городов. Успокоит ли она его, предаст ли земле? Может, приткнет к ивняку на завороте. Может, какая-нибудь добрая душа и похоронит солдата…

Ветер шало полоскал воду, мял ее, разгонял рябую волну. Небо было невиданно высокое, и в нем тянулись перелетные птицы. На синих рассветах из глубины леса слышались осторожные рулады дроздов.

В окопах грязь стояла по колено. Ведрами, жестянками, котелками вычерпывали солдаты воду и материли весну, солнышко, немцев, которые сидели на нагорном берегу и горя не знали. Мечтательно вспоминали зиму, когда земля была каменной, а добрые полушубки спасали от холодов.

Хрипели в грязи, кашляли синим дымом и гробились на дорогах машины. По ступицы вязли повозки, буксовали в болотном киселе танки и тягачи.

Только солдатские ноги одолевали грязь, распутицу, водомоины и разбухшие болота. Глохли моторы, а солдатские злые, натруженные руки вытаскивали из грязи трехтонные грузовики, волокли по хляби пушки, гатили переправы и мостили дороги, тащили цинки с патронами, снарядные ящики, мешки с сухарями.

Все понимали, что, когда вода войдет в берега, начнется наступление. А пока жизнь шла навыворот. Днем регулировщики загоняли всех в укрытия, не давали ни проезду, ни проходу. Командиры ругались за каждый костер, разведенный, чтобы обсушиться и хлебнуть кипяточку для обогрева вконец захолодавшей в болотине солдатской души. Ночью же все приходило в движение. Урчали на дорогах машины с потушенными фарами, приглушенно на малом ходу двигались танки. Брели связисты с катушками, у кухонь выстраивались подносчики с термосами, приходили в землянки почтальоны, катили офицеры связи, сменялись наблюдатели и боевое охранение.

В медсанбат приехал полковник медицинской службы Симин.

Евгения Михайловна, возвратившись с операции, услышала, как зарычал «виллис» и скрипнули тормоза. «Начальство, кажется, заявилось», — вздохнула она и перепоясала ремнем гимнастерку.

— Ругать будете за полночный визит? — спросил Борис Николаевич, шагнув из темноты в желтый круг света, разлитый светильником из снарядной гильзы с затычкой на боку.

— Слушаю вас, товарищ полковник, — сказала Евгения Михайловна и пригладила волосы на висках.

— Не надо так официально, Женя, — Борис Николаевич просительно посмотрел на нее.

И были у него такие глаза, какие бывают иногда у бездомных собак. Они и грустные, и просительные, и ожидающие — все вместе, и не поймешь, что из этого главней.

Пальцы гладили отворот шинели. На зеленой петлице блеснула эмблема, напоминающая о хрупкости человеческой жизни и о мудрости ее обережения.

Евгения Михайловна опустила на стол вялые руки, подумала, что Борис опять начнет трудный, тягостный разговор. Два года продолжался этот разговор, то притухая, то разгораясь, словно костер, забытый в поле.

Как тень ходит за ней полковник Симин, говорит о своем чувстве так растерянно и беспомощно, что жалость иногда, будто хмарь, окутывает душу и сто́ит больших усилий удержаться, не сказать «да».

— Мне предложили вернуться в Киев, — вполголоса, через силу сказал Борис Николаевич. — Восстанавливать клинику, начинать научную работу.

— Я рада за вас. — Евгения Михайловна подняла голову и увидела тусклое, застывшее лицо полковника. — Будете дома, интересная работа…

Говорила и чувствовала фальшь в словах, в голосе, в душе.

— Я не дал согласия. — Борис Николаевич с силой сжал подбородок. — Нельзя жить на могиле. Я же видел, как они погибли… Маша, Аленка… все. Вышел за папиросами, а тут бомбежка. Побежал, а к дому не подступиться, горит. У меня квартира была на шестом этаже… Потом эта проволока в лагере…

Евгения Михайловна увидела на запястьях Симина знакомый бугристый шрам.