Потом была победа

— Страшно возвращаться к воспоминаниям, — признался полковник. — Война не только свист пуль, не только операционные столы, где мы ковыряемся в разорванном человеческом теле. Война — это глубже, Женя. Иногда так глубоко, что не найдешь хирурга, чтобы вытащить осколки, которые не в тело попали — в душу впились…

— Нельзя так, Борис Николаевич. — Евгения Михайловна тронула полковника за рукав. — Нельзя, поймите вы…

Глаза Симина были неподвижны. В них лежал неровный отблеск самодельного окопного светильника. Евгения Михайловна понимала, как мелки, неуклюжи ее утешения.

Симин не слышал их. Он снова видел оранжевое пламя, рвущееся из знакомых окон шестого этажа, нелепую зазубрину изломанной взрывом стены. Видел проволоку немецкого лагеря на окраине города. Колючую проволоку, натянутую на неструганные столбы, снизу доверху, частыми рядами… Ему повезло, ему удалось пройти, удалось выцарапать землю под проволокой, выползти из-под колючего забора.

— Я отказался вернуться в Киев. — Борис Николаевич встал и медленно принялся застегивать пуговицы шинели. — Из санупра ухожу нейрохирургом в госпиталь. Так что больше я вам не начальство.

Он ушел из землянки, не сказав на этот раз ни слова о своих чувствах. Ушел, не почувствовав, а надо ли ему остаться?

За дверью заурчал «виллис», скрежетнула изношенная передача, хрустнула под колесами ветка. И все стихло.

Евгения Михайловна накинула на плечи безрукавку, зябко свела мех под подбородком, уселась на то место, где только что сидел Борис Николаевич, и так же, как он, уставилась на светильник неподвижными глазами.

Огонек едва освещал стены, затянутые плащ-палатками. Накат потолка был массивен, непомерно тяжел для маленькой землянки. Пузатые бревна давили сверху, невольно заставляли горбатиться.

На рассвете впервые потянуло теплым ветром. Он прошелестел в соснах возле медсанбата и спустился к реке. Растрепал на берегу ивняки, кинул в дряблую дрожь молодые осинки, прокатил клок прошлогодней травы и примчался к березке, стоявшей на пригорке возле воды.

Ветер пахнул в лицо двум солдатам, лежавшим в окопчике под березой.

Юрка Попелышко сбил на затылок шапку и потянулся. Затем поднял глаза, посмотрел на бесконечную и хрупкую синь утреннего неба и увидел на нижней ветке крохотный зеленый огонек.

— Листочек! — удивился Юрка и толкнул локтем Орехова. — Гляди, Коля, что за ночь получилось… Чудеса! И ветер теплом пахнет. Чувствуешь?

— Ага! — откликнулся Орехов и тоже стал разглядывать крохотный зеленый листок, проклюнувшийся из березовой почки. — Теперь вода быстро на убыль пойдет.

Помолчав, он взглянул на заречные откосы и добавил:

— Наступать, значит, скоро будем, Юрка.

— Уж скорей бы, а то торчим в болоте, и ни шагу вперед, — бойко ответил Попелышко. — Трахнем фрицев по морда́м.

Николай неприметно улыбнулся. Юрка был всего на два года моложе его, но казалось иногда, что между ними разница в десять лет. Николай тоже ждал весну и теплый ветер, пахнувший в лицо, тоже учуял. А зеленый листок первым все-таки приметил Юрка. Наверное, потому, что воевал Юрка всего четыре месяца и страшного боя еще не видывал, в упор в человека не стрелял и его смертного крика не слыхивал…

Зимой, когда пришло очередное пополнение и капитан Пименов вместе с тогдашним командиром взвода разведчиков старшим сержантом Ореховым отправились выбирать добровольцев в полковую разведку, Николай сразу приметил высокого солдатика с разрумянившимся на морозе лицом и большими карими глазами. С первого взгляда Юрка чем-то напомнил ему Сергея Барташова — друга, погибшего в Заполярье.

Вздрагивающим от волнения голосом солдатик попросился в разведчики.

Капитан, иронически прищурясь, осмотрел солдатика. На голове у того куколем была натянута не подходящая по размеру ушанка.

— Давно в армии? — спросил Пименов. И услышал, что в армии рядовой Попелышко уже давно, второй месяц пошел, как в армии.

Капитан шагнул дальше вдоль строя, но Орехов неожиданно предложил:

— Возьмем его, товарищ капитан.

Пименов крутнулся и удивленно уставился на старшего сержанта.

— На кой ляд он тебе нужен? Ему еще соску давать надо, а ты его в разведку хочешь.

Орехов повторил свою просьбу, и капитан сдался.

— Бери, под твое начало пойдет сокровище… Будешь из него человека мастерить… Два шага вперед!

Так Попелышко попал в разведвзвод, где из него начали «мастерить человека».

Дело это оказалось трудным. Мешала какая-то непостижимая наивность Юрки, его огромная вера в доброту и справедливость людей, которая и удивляла и смешила одновременно.

В первый же день Юрка променял Кудряшу за немецкий штык-кинжал наручные часы, а Асланову отдал поносить кожаные перчатки. Затем на Юрку дружно свалили дневальства, мытье котелков и другие хозяйственные дела.

На первых порах Орехов не вмешивался, решив, что Попелышко сообразит и не будет безропотно подставлять шею. Потом понял, что этого не дождешься, и вмешался. Он отстегнул от пояса Юрки тупой немецкий штык и возвратил ржавую рухлядь Кудряшу. Тот понимающе усмехнулся и отдал часы.